самого университета. В таком случае я проводил день в Библиотеке Батлера — за несколько семестров до этого я участвовал в мастер-классе для писателей в Коламбии и сохранил пропуск — читал, что-то черкал, пытался писать в блокноте или сидел за одним из библиотечных компьютеров, проверяя почту и убивая время просмотром интернет-изданий, традиционно начиная со спортивного раздела «Бостон глоуб» (я вырос в Бостоне). Обычно мы обедали в «Олли», потом шли в «Ким» просаживать деньги на DVD или CD или неспешно прохаживались по «Книжному лабиринту», в результате набирая тяжелую кипу книг, читать которые не было времени ни у одного, ни у другого. В те дни, когда ей не удавалось дотащить меня до университета, она иногда звонила и просила приехать на обед, и примерно через раз мне все равно приходилось проделывать весь этот путь. Аура поговаривала: Франсиско, я выходила замуж не для того, чтобы есть в одиночестве. Я выходила замуж не для того, чтобы оставаться одной.

Во время наших утренних прогулок до метро в основном говорила Аура: о своих занятиях, преподавателях, других студентах, идеях для нового рассказа или повести, или о матери. Когда она была особенно встревожена привычными неурядицами, я старался по-новому воодушевить ее или перефразировал и повторял былые увещевания. Но больше всего я любил, когда она вдруг начинала останавливаться на каждом шагу, чтобы, словно тигренок, поцеловать или укусить меня за губу; любил ее мимический беззвучный смех над моими охами и то, как она обижалась: ты меня больше не любишь, да? — если я не брал ее за руку или не обнимал тогда, когда ей этого хотелось. Я любил этот наш ритуал, за исключением тех моментов, когда на меня накатывало беспокойство: «Как, черт побери, я смогу закончить следующую книгу рядом с женщиной, которая каждое утро заставляет провожать ее до метро и умудряется притащить меня в Колумбийский университет просто для того, чтобы с ней пообедать?»

До сих пор я часто воображаю себе, что мы с Аурой гуляем вместе. Иногда я представляю ее ладонь в моей и немного отставляю руку в сторону. Теперь никто не удивляется человеку, разговаривающему с самим собой на улице, ведь он наверняка говорит через какой-нибудь «блютус». Другое дело, когда у тебя красные зареванные глаза, а губы искривлены плачем. Интересно, что они при этом думают? Какие причины для слез предполагают? Им кажется, что я для них открытая книга.

Это был первый день после смерти Ауры. В Бруклине на углу Смит и Юнион, на другой стороне дороги, я приметил пожилую женщину, готовящуюся перейти улицу, обычную пожилую леди, откуда-то по соседству: аккуратные седые волосы, немного ссутуленная спина, милое выражение на бледном лице со слегка отвисшим подбородком. Она выглядела так, будто в терпеливом ожидании зеленого сигнала светофора наслаждалась октябрьским днем и солнечным светом. Мысль пронзила меня как осколок снаряда: Аура никогда не узнает, что такое старость, она никогда не сможет оглянуться на свою долгую жизнь. Как это несправедливо, крутилось в голове, Аура не станет той милой благовоспитанной старушкой, которой ей, скорее всего, суждено было стать.

Суждено. Было ли мне тогда суждено стать частью жизни Ауры или я вломился без спросу и разрушил предопределенный ход событий? Может, Аура должна была выйти замуж за кого-то другого, за студента Коламбии, за парня, который не мог удержаться от застенчивого поглядывания на нее, сидя за соседним столиком в Библиотеке Батлера или в Венгерской кондитерской? Можно ли с какой-либо долей вероятности утверждать, что нам было что-то суждено, до тех пор пока это с нами не случилось? А как насчет ее собственной воли, персональной ответственности и личного выбора? Когда зажегся зеленый, и я перешел Смит-стрит, заметила ли старушка выражение моего лица? Не знаю. Мой мутный взгляд уперся в мостовую, и я хотел только одного: вернуться в нашу квартиру. Там было больше Ауры, чем где бы то ни было.

Квартира, которую я снимал вот уже восемь лет, располагалась на нижнем этаже особняка. Когда итальянское семейство Риццитано, до сих пор владеющее зданием, жило в нем и занимало все четыре этажа, должно быть, эта «зала» служила им гостиной. У нас же на этом месте была спальня. Здесь были невероятно высокие потолки: чтобы поменять лампочку в свисающей люстре, приходилось карабкаться по пятиступенчатой стремянке, вставать на мыски на ее шаткой верхушке и изо всех сил тянуться вверх; заканчивалось все, как правило, мучительными поисками равновесия, размахиванием рук и неуклюжими покачиваниями. Ты похож на птицу, которая учится летать, как-то сказала Аура, наблюдавшая за моими экзерсисами из-за своего стола в углу. Под потолком вдоль стен тянулся беленый, как и сами стены, гипсовый карниз в неоклассическом стиле — ряд повторяющихся розеток поверх более широкого, из витиеватых листьев папоротника. Два высоких окна с просторными подоконниками выходили на улицу, а между ними, как камин, вздымаясь от пола до потолка, стояло массивное зеркало в барочной раме золоченого дерева — оно было таким кричащим, что сразу бросалось в глаза. Теперь часть зеркала загораживало подвенечное платье Ауры, висевшее на плечиках, закрепленных на бечевке, которую я обмотал вокруг симметричных золотых завитков на самом верху. А на мраморной полке у подножия рамы был сооружен алтарь из разных вещиц Ауры.

Когда я вернулся из Мехико в тот первый раз, через шесть недель после смерти Ауры, Валентина, учившаяся вместе с ней в Коламбии, и их подруга Адель Рамирез, прилетевшая из Мексики и остановившаяся у нее погостить, приехали за мной в аэропорт Ньюарка на микроавтобусе БМВ, принадлежавшем мужу Валентины, менеджеру инвестиционного банка. У меня было пять чемоданов, два моих и три, заполненных вещами Ауры: не только одеждой, которую я так и не решился сдать на хранение, но и некоторыми ее книгами, фотографиями, недолговечными ценностями, оставленными в дневниках, блокнотах и разрозненных записках, — я не смог выбросить или отдать практически ничего. Я убежден, что если бы вместо них в тот день за мной в аэропорт заехал кто-нибудь из моих приятелей и мы приехали в нашу квартиру, все было бы совсем иначе — наверное, мы бы недоуменно огляделись вокруг и сказали: «Пошли выпьем». Не успел я занести вещи в дом, как Валентина и Адель приступили к сооружению алтаря. Они носились по квартире, будто лучше меня знали, где что лежит, выбирая и откладывая бесценные предметы, эпизодически интересуясь моим мнением или спрашивая совета. Адель, художница, согнулась над мраморной полкой, раскладывая вещи: хлопчатобумажную шляпу с пришитым к ней матерчатым цветком, которую