написана в столбец двадцать одна знаменитая фамилия на «Н».

Дело было так. В нашем кафе меня вдруг назвали «турком», моим старым школьным прозвищем. Меня это удивило. Яна же, наоборот, — удивило то, что он до сих пор этого не замечал — что я турок.

— Это потому, что я такой же турок, как ты армянин, — сказал я.

— Удар ниже пояса, — запротестовал Ян. — Ты говоришь так только потому, что знаешь мою фамилию.

— А ты — мою.

Ян помолчал, раскурил турецкую пенковую трубку, которую я ему подарил, и сказал:

— Набок — вовсе не турецкая фамилия. (Я извиняюсь, забыл представиться.)

— Турецкая, из-за нее мне прозвище дали.

— У нас в школе была одна евреечка — Набок, — вмешался кто-то третий.

— Ну уж увольте, — тут запротестовал я. — Она, наверное, была Набох или что-нибудь в этом роде.

Слово за слово, и Ян вдруг говорит:

— Эх, не быть тебе, Красно Солнышко, великим человеком. Человечество по великим людям квоту на «Н» уже выполнило.

— А на «Б» еще нет? — ехидно парировал я.

На это Ян предложил мне устроить блиц: кто в минуту больше настрочит знаменитостей, я на «Б» или он на «Н».

Победила дружба. Моих было больше, но кой-кого пришлось вычеркнуть, поскольку я не помнил, кто они такие. Если память мне не изменяет и на сей раз, то вычеркнуты были: Баженов, Боголюбов, Бассомпьер, Бахус (не композитор — другой) и еще несколько. У Яна же к каждому имени имелось хоть и коротенькое, но примечаньице: «Нелеп — первый тенор после Лемешева и Козловского, Нельсон — знаменитый борец, первый сделал прием „двойной нельсон“». Впрочем, вот весь его списочек, он у меня, как я уже говорил, сохранился:

Некрасов («Однажды в студеную зимнюю пору…»)

Некрасов («В окопах Волгограда»)

Нахамчик (настоящая фамилия Свердлова)

Набуту (политический деятель, убивший Лумумбу)

Набутов (сам знаешь кто)

Набатов («Мы с приятелем вдвоем вам частушки пропоем…»)

Нагибин (знаменитый кинорежиссер, за фильм «Дерсу Узала» получил Нобелевскую премию)

Надсон (гениальный поэт-декадент)

Нансен (открыватель Южного полюса)

Никсон (президент)

Нельсон (знаменитый борец, первый сделал прием «двойной нельсон»)

Нельсон (знаменитый военачальник)

Невский (знаменитый военачальник)

Нахимов (знаменитый военачальник)

Наровчатов (выдающийся атомщик)

Науходоносер (грозный царь иудейский)

Нежданова (выдающаяся артистка)

Незванов (выдающийся артист)

Незвал (чешский декадент)

Нелеп (первый тенор после Лемешева и Козловского)

Наполеон (неразборчиво)

Но хотя «победила дружба» и мы набрали приблизительно равное количество очков, он взял скрупулезностью знаний, я — широтой охвата, все же тень сомнений касательно моей будущности из-за фамилии, начинавшей с «Н», у Яна оставалась. Желая развеять даже эту тень, я принял решение отнести в редакцию студенческой газеты что-нибудь из своего. Рассказец, который, увы (а может, и не увы, Богу видней), не спас меня от провала при поступлении в писательский вуз, мне показался вполне пригодным для литературного дебюта. С ним я и отправился к редактору газеты Косте Самохину.

Костя — номенклатурный деятель из лысых очкариков, которым уже давно за сорок, а они все еще «кости» по роду деятельности, — тут же, не отходя от кассы, пробежал глазами мое «Сретенье душ», но при этом прийти просил через недельку — для беседы. Через недельку он встретил меня дежурной фразой всех следователей: «Я ознакомился с вашим материалом, и, вы знаете, вы меня порадовали. Мы только слегка изменим название. Гораздо лучше будет, — Самохин заглянул в мою рукопись, — „Любить“. Так современней. А то „души“ — это как-то, знаете, из словаря наших бабушек. И разумеется, произведем, маленькую стилистическую правку. Есть возражения?» Возражений не было. От Самохина я ушел с твердым намерением не узнавать его при встрече и не здороваться, словно мы совсем не знакомы (словно забегая вперед, я оригинальный текст рассказа «Сретенье душ», а он то, что выпустил под моим именем их грязный студенческий орган; только истаивающий в сумерках вечернего города конец — «конец фильма» — с двумя рядами фонарей на двубортном кителе неба они сохранили в неприкосновенности, попробовали бы его тронуть…).

С Яном мне было стыдно встретиться: он мог бы с полным правом плюнуть мне в физиономию теперь. Долго я его избегал, но неминучий рок, несмотря на все мои усилия, свел нас, спасибо, что хоть на «нейтральной земле», в «Птичнике» (я перестал ходить в «13 стульев»).

— А, Володимир Красно Солнышко, и ты, сука, продался большевикам? — сказал он, отламывая половинку от моего пирожка с ребарбаром (ревенем — раньше он себе этого бы никогда не позволил).

— Что ты, Ян Бабаян, это они сами мне продались. — А про себя думал, стервенея: «Слабо, ох как слабо! Гусь лапчатый! Тряпка! Ничтожество! Вовочка-морковочка…»

В любой любви нужна удача, даже если это всего лишь отцовская любовь, а то будет как с моим отцом: все не вовремя, все не к месту, как будто специально старался вызвать во мне раздражение. Это к тому обстоятельству говорится, что в студенческой общаге, где я не жил, но числился и куда иногда захаживал — по любовной нужде, меня вот уже вторые сутки дожидалась фототелеграмма: «Горячо поздравляю с литературной первенкой. Пусть твое самопишущее перо и впредь будет зеленой палочкой. Твой счастливый старикашка».

— Тьфу! — невольно вырвалось у меня. Отцовская «слива» оказалась насквозь червивой, она оказалась бы несъедобной даже в том случае, если бы я действительно «своим» рассказом сказал новое слово в русской литературе. И откуда он узнал? Не иначе как «счастливый старикашка» — дело рук Самохина. Боже, как стыдно…

От курса к курсу мои московские наезды становились все реже и короче.

«…Уж реже солнышко блистало, короче становился день», — писал отец в открытке. Ничего, он нашел прекрасный выход из положения: у него в Риге вдруг объявилась масса дел. Между делами он ходил со мной обедать и, очевидно, был страшно доволен такой компанией. Причем я заказывал блюда, которых терпеть не мог, и все оставлял на тарелке. Эти свиданки происходили с частотой регул и, как последние, были хоть и чертыхаемы, но все же…

Однажды я перепугался, словно забеременевшая студентка, когда два с половиной месяца от отца ничего не было. Я даже звонил в Москву, но телефон отвечал долгими, совершенно безнадежными гудками. Но стоило только мне получить от него открытку с датой приезда — прежде он таких открыток не слал, а прямо приезжал, — как я, чего тоже прежде не делал, спустился в магазин, купил плакат и