- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (49) »
второй отползает, чтобы спрятаться за машиной, он не хочет доверить мне свой второй локтевой сустав. Третий припал глазом к мокрому асфальту, проверяя, действительно ли он прозрачен, как в реке вода. Четвертый встал на защиту урны, не дам, мол, бросить внутрь ни окурочка…
Я помотал головой. Потом сильно помотал. Было отчетливое ощущение, что мысли мои путаются, на поверхность сознания выскакивают какие–то глупые, как бы чужие. Проснулся вдруг какой–то иронический взгляд на вещи. И на людей. Не ко времени. Но разобраться–то надо. Может, поговорить с ребятами? Нет, пожалуй, они откажутся со мной секретничать.
И главное — что это я здесь стою?
Я огляделся. Никакого особого впечатления на окружающий мир эта мгновенная и почти беззвучная сцена возле машины не произвела. Девушка, торгующая фруктами на той стороне улицы, как раз в этот момент нагнулась у себя за прилавком. Не дадим ей возможности поднять глаза и посмотреть в мою сторону.
Я быстро (и со стоном — заныли вдруг, заболели ноги и спина) пошел вон со сцены.
Куда? Конечно, домой.
Каждый следующий шаг давался мне со все большим и большим трудом. В подъезд я ввалился, шатаясь и скрипя зубами. В лифте стоял на коленях. От дверей лифта до дверей квартиры полз. Мышцы, только что совершившие подвиг, отказывались мне служить. Рыдая, привстал, добрался до замка. Рухнул в прихожую.
Болело все. Особенно в паху и спина. Руки чуть меньше. Поэтому, действуя, в основном, руками, я продрался по прихожей вглубь жилья. Мне почему–то казалось оскорбительным валяться в коридоре. И вот я полз, при этом пытаясь думать, и у меня ничего не выходило. Одна только мысль получилась полностью — сегодня я точно опоздаю на работу. Она мелькнула и сбежала, как чужая. Мне стало абсолютно наплевать на мою работу. Билетерство не есть мое призвание. Мучительно осознавая это, я завернул из коридора в комнату и уже минуты через три занял центральное в ней положение, упираясь ноздрями в ножку кресла, а пяткой в тумбу для телевизора.
Находясь в этом положении, я снова попытался понять, что же произошло только что? Я не спрашивал себя, почему я так хорошо умерю драться, не спрашивал я себя, что было нужно этим несчастным милиционерам, оставленным мною на тротуаре в полнейшем небрежении.
Был только один вопрос.
Кто я?
Ведь не Гунчиков же Александр Борисович, как написано в паспорте, который расплющен в левом кармане моей рубашки… Мне захотелось перевернуться на спину, ибо невозможно разгадать какую–нибудь приличную тайну, уткнувшись мордой в липкий линолеум. Но мне не удалось перевернуться. Боль, занявшая в моем теле определенные полыхающие позиции, как только я начал осторожное шевеление, пустила мне в мозг несколько предупреждающих молний.
Интересно, порвал я ко всем чертям свои связки и мышцы, или только растянул?
Да, лежать придется только на животе. Кому? Кому лежать придется на животе? И сколько?! До прихода жены? Впрочем, моя ли это жена?
Кто я? Кто я такой?!
Надо куда–то позвонить подумал я и понял, что никуда звонить не надо. За о, что сделано моими толстыми руками, не погладят по головке. Милиция обидится.
В подтверждении моих опасений за спиной раздался грохот. Кто–то могучий одним шумным движением выбил дверь квартиры и, топоча сразу дюжиною ног, ворвался внутрь.
В мою спину в разных местах впились тупые холодные предметы: стволы, надо полагать. На фоне установившейся тишины, заглушаемой только спертым дыханием вбежавших, раздались одинокие шаги… Главный. Шаги остановились в прихожей, и оттуда послышался вопрос, заданный скрипучим, как бы болезненным, голосом.
— Он лежит?
— Так точно.
— Как?
— Лицом вниз.
Шаги в комнату.
— Что будем делать? — было у них подобострастно спрошено.
— Как что, большой укол…
2
— Врешь, дед, ничего такого на свете быть не может! Пожилой круглолицый человек в дорогом черном костюме встал, бережно придерживая респектабельного вида дипломат. Бегал он с голой панцырной сетки, на которой сидел во время разговора. Его собеседники — трое парней — располагались вокруг обшарпанного нечистого стола на разнокалиберных стульях. Один стул был вырван с мясом из шеренги собратьев в киноконцертном зале; второй, белопластмассовый, похищен из летнего кафе; третий подобран на помойке и еще сохранял следы былого мебельного величия… Мы описываем стулья, потому что молодых людей, сидевших перед вставшим дядей, описывать нет никакого смысла. Обычные наркотизированные тени в момент среднетяжелого отходняка. Таких и подобных им будет впереди слишком много, и поэтому нет смысла тратить на них имена. Респектабельный гость представился Иваном Иванычем, что явно не свидетельствовало о желании познакомиться как следует. Итак, Иван Иванович сделал вид, что собрался уходить (будучи уверен, что его не отпустят). — Следи за базаром, — зло оборвал концертный пластмассового. — Я слыхал о таком, у нас многие пацаны слыхали. — А бывал там кто–нибудь? — поинтересовался помоечный. — Алик Дикий. — Алик Дикий только до Челябы доехал, его с товарняка сняли. — А Долбик в тайге замерз. — Ну, что, я могу идти? — Погоди, дед, ты, значит, проводник? — Я уже трижды и подробно объяснил вам, кто такой и зачем сюда пришел, — сухо сказал Иван Иванович. — Да-а, ты проводник, — многозначительно протянул пластмассовый. — А что, проводник, там колют, или допустим, сном лечат? И жрачка какая? — Я уже говорил вам, что моя задача довести вас до места, а там вы попадаете в руки специалистов… Врачей. — Ну, что врачей, сами понимаем, что врачей, а не поваров. Чем они лечат и как? — Такой базар идет, что навалом любой наркоты и бесплатно. — Так не бывает. — Кому травка, кому черная, кому кислота, и без отходняка или совсем по–мягкому. — Так не бывает. — Идет такой базар, идет. — Потому оттуда никто и не спешит, не встречал я таких. — Если туго на винт сесть, можно в три недели в ящик сыгрануть. — Нет, я слыхал, там не травка, не черная, а какая–то другая химия. Такая химия, что кайф ловишь, а ломки нет. — Так не бывает. Жизнь так устроена, сначала кайф, потом ломка. — Философ, блин, а почему все так ломятся туда? Под пули идут, гнуса кормят, мерзнут, а? — Все равно не верю я, чтобы кайф был вечный, без обломов, или какой другой хреноты. Не может переть все время. — Да тебя никто и не зовет. — А вы что, ломанетесь? Послушаете того дедка и ломанетесь? — Кто знает. Сколько говорить у тебя Иваныч, такса? — Двести. — Рузвельтов? — Да, долларов. — Да, да,- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (49) »