который как раз репетировал «Реквием» Брамса, и она радостно выводила: «О Господь, поведай мне, когда наступит мой конец, чтоб знал я меру дней своих — и знал, как хрупок я и слаб».

Три женщины сидели в маленькой комнате — не в воспоминании, а в воображении. Вероника обнаружила, что кремовое платье сидит на ее матери чуть-чуть неуклюже: бабушка была не такая уж мастерица, одно плечо морщило, манжета была косо пришита, как очень часто бывало с пуговицами, манжетами и поясами в то трудное время нехваток, когда приходилось обходиться тем, что есть. Эта неуклюжесть в облике ее матери делала ее беззащитной и была дорога Веронике. Вторая коротко стриженная женщина подняла заварочный чайник и разлила янтарный чай в розовые чашки. Две из этих чашек и одно блюдце — все, что сохранилось — стояли теперь у Вероники на туалетном столике, бесполезные, но, как думалось Веронике, такие изысканные. Ее мать выжидательно подняла свою светловолосую голову, вздернула свою изящную верхнюю губу и устремила взгляд на дверь, в которую, увидела Вероника, вошли, чинно улыбаясь, молодые люди с приглаженными волосами, в спортивных пиджаках, широких фланелевых брюках и студенческих шарфах. Вероника увидела, как он улыбается своей очаровательной широкой улыбкой, которая только что снова появилась, как бы ненароком, на совершенно другом, более смуглом лице Джейн. Вероника увидела, как маленькое красивое лицо в окне озарилось чистой радостью, чистой надеждой, почти полной удовлетворенностью. После этого она уже никогда ничего не могла разглядеть: с этого момента все всегда начиналось сначала — кресла, скатерть, светлое окно, розовые чашки, тихое убежище.

А. С. Байет 1987 г.