какая рукодельница, но во время войны она на этой машине приноровилась перелицовывать воротнички, укорачивать брюки, превращать пальто в юбки, а занавески в рабочие штаны. А вот мать ее матери в 90 годы прошлого века была модисткой, и она, кроме того, делала ручную вышивку: вышивала подушки и полотенца, носовые платки и «дорожки» для комодов.
Джейн дергала себя за сережки — сложные сооружения из колечек золотой нити и маленьких стеклянных бусинок. «Исчезло натяжение, — сказала она, — и я никак не могу эту штуку наладить». Джейн без обиняков и весьма решительно подходила ко многим вещам, с которыми Вероника, как и все ее поколение, не сумела освоиться: с механическими приборами, с групповым проживанием, с отрицанием всяких авторитетов. Джейн обитала в мире машин и механизмов. Она ходила по улицам с висящим на боку черным ящичком, она жила в электрическом царстве, среди стереопроигрывателей, фенов для волос, кассетных магнитофонов, щипцов для завивки и укладки волос. Она уже разобрала на части регулятор натяжения старого «Суон-Викерза» и разбросала по столу какие-то металлические диски. Ее раздражала неровно намотанная катушка тонкой проволоки, у которой на конце был крючок, снабженный игольным ушком, на котором, когда машина в порядке, мирно дергается нитка. Джейн тянула и дергала этот крючок, вытягивая его из катушки, и теперь он торчал угрожающей, ни к чему не присоединенной спицей, уставленной в никуда.
Вероника рассердилась. Она сказала: «Джейн, но ведь это же спиральная пружина…» — и услышала, как у нее в мозгу начинает звучать ее собственный призрачный голос, который вот-вот изольется в крикливых жалобах: «Как ты могла? Почему ты такая бесчувственная? Моя мать шила на этой машине всю свою жизнь, и я тоже, я так за ней следила…».
И тут она вспомнила, как в 50 годы ее мать без конца скулила и ныла: «Как ты могла, как ты могла?» И она вспомнила себя вместе с матерью, жалобно скривившей лицо, того гляди готовой расплакаться, — и себя совсем юной студенткой, в накрахмаленной нижней юбке, гладкокожей, с подкрашенными глазами, страстной, уставившейся на черепки радужных розовых чашечек в доставленном на автофургоне чайном ящике. Эти чашки подарила ей давняя университетская подруга ее матери — по случаю того, что новое поколение приходит в тот же колледж. Ей эти чашки не нравились. Ей не нравился розовый цвет и не нравились блюдечки в форме лепестков, это было так старомодно. Она и ее друзья и подруги пили растворимый кофе «Нескафе» из ярких керамических или эмалированных кружек. Она сложила и убрала подальше в комод скатерть, которую когда-то вышила для нее ее бабушка: эта скатерть, такая плотная, чистая и гладкая — типичный образец бабушкиного рукоделья — она неизменно фигурировала в воображаемом чаепитии, которое Вероника постоянно придумывала с тех пор, как умерла ее мать. Это была курьезная форма оплакивания, но очень навязчивая и приносящая некоторое утешение. Похоже, что только на это она и была способна. Настоящему оплакиванию — оплакиванию от всей души — мешало воспоминание о том, как ее мать яростно ненавидела свою участь домохозяйки, закабалившую ее; эта ненависть обращалась и на ее хитроумных дочерей, которые все сумели отчасти избежать этой кабалы. Тишина, наступившая в доме с тех пор, как ее не стало, была как затишье после бури. Или как тишина той спокойной маленькой комнаты, словно наполненной светлым ожиданием, в один или в любой день в конце 20-х годов.
Вероника не могла воспроизвести эту ярость и направить ее против Джейн. Она повторила: «Это пружина, ее нельзя размотать», а Джейн беззаботно сказала: «А почему бы и нет?», и они уселись вдвоем, чтобы сделать попытку как-то разобраться в том, каким образом соотносятся друг с другом разбросанные детали регулятора натяжения. Вероника вспомнила, как она упаковывала розовые чашки. Случилось нечто ужасное. Она вспомнила, как она в полном отчаянии ходила по своей комнате в колледже, собираясь с мужеством, чтобы как-то уложить эти проклятые чашки в ящик, и думала, что надо бы завернуть их в газету, и у нее должны были где-то храниться газеты, но их не было. И не было сил пойти и раздобыть их. И хотя она помнила свое «великолепное» бешенство, в котором судьба этих чашек казалась сущим пустяком, причину бешенства она начисто забыла. Может быть, ее бросил любовник? Или она не сумела получить роль в университетском спектакле? Или она сказала что-то такое, о чем потом пожалела? Боялась забеременеть? Или это была всего-навсего смутная боязнь бессмысленности и инерции, охватывавшая ее в те времена, когда она была еще живой и деятельной, а теперь сменившаяся более хладнокровным и более конкретным страхом смерти, страхом никогда не закончить того, что она делает? Девушка в ее воспоминании о том парализовавшем ее несчастном дне, когда она упаковывала чашки, казалось, не имела ничего общего с ней самой сегодня; она глядела на эту девушку со стороны, как на выдуманное чаепитие. Она ясно помнила, как она украдкой бросила взгляд через приоткрытую дверь в той части колледжа, где была некогда комната ее матери, и увидела два низких кресла и кровать под окном. Кресла, воссозданные ее воображением, были анахронистично затянуты в чехлы, которые были на них, когда она быстро, с каким-то внутренним сопротивлением, на них глядела. Ее мать хотела, чтобы она поступила в этот колледж, а когда это произошло, почувствовала себя отстраненной от своих собственных воспоминаний об этом месте. Прошлое превратилось в прошлое, не связанное с настоящим. Чистейшей фантазией было думать, что Вероника будет сидеть в тех же самых креслах, при том же самом солнечном свете, и пить чай из тех же чашек. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Старшая сестра Джейн — старшая дочь Вероники — тоже поступила в этот колледж, и Вероника, наученная прошлым опытом, следила, как она занимает там свое место, утверждаясь в своем времени и пространстве. Зазвонил телефон. Джейн сказала: «Это, наверно, Барнаби», и ее угрюмую вялость как рукой сняло. Выходя из комнаты, уже у двери, она обернулась и сказала Веронике: «Извини за машину. Я уверена, ее можно починить. Но вообще-то ведь ей уже 100 лет». Вероника услышала, как Джейн напевает, спускаясь по лестнице, чтобы подойти к телефону — и потом вернуться в свою прежнюю жизнь. Она превосходно пела, у нее был сильный, чистый голос, унаследованный от отца, который тоже хорошо пел, а не от Вероники и ее матери, которым медведь на ухо наступил. Джейн пела в школьном хоре,
И тут она вспомнила, как в 50 годы ее мать без конца скулила и ныла: «Как ты могла, как ты могла?» И она вспомнила себя вместе с матерью, жалобно скривившей лицо, того гляди готовой расплакаться, — и себя совсем юной студенткой, в накрахмаленной нижней юбке, гладкокожей, с подкрашенными глазами, страстной, уставившейся на черепки радужных розовых чашечек в доставленном на автофургоне чайном ящике. Эти чашки подарила ей давняя университетская подруга ее матери — по случаю того, что новое поколение приходит в тот же колледж. Ей эти чашки не нравились. Ей не нравился розовый цвет и не нравились блюдечки в форме лепестков, это было так старомодно. Она и ее друзья и подруги пили растворимый кофе «Нескафе» из ярких керамических или эмалированных кружек. Она сложила и убрала подальше в комод скатерть, которую когда-то вышила для нее ее бабушка: эта скатерть, такая плотная, чистая и гладкая — типичный образец бабушкиного рукоделья — она неизменно фигурировала в воображаемом чаепитии, которое Вероника постоянно придумывала с тех пор, как умерла ее мать. Это была курьезная форма оплакивания, но очень навязчивая и приносящая некоторое утешение. Похоже, что только на это она и была способна. Настоящему оплакиванию — оплакиванию от всей души — мешало воспоминание о том, как ее мать яростно ненавидела свою участь домохозяйки, закабалившую ее; эта ненависть обращалась и на ее хитроумных дочерей, которые все сумели отчасти избежать этой кабалы. Тишина, наступившая в доме с тех пор, как ее не стало, была как затишье после бури. Или как тишина той спокойной маленькой комнаты, словно наполненной светлым ожиданием, в один или в любой день в конце 20-х годов.
Вероника не могла воспроизвести эту ярость и направить ее против Джейн. Она повторила: «Это пружина, ее нельзя размотать», а Джейн беззаботно сказала: «А почему бы и нет?», и они уселись вдвоем, чтобы сделать попытку как-то разобраться в том, каким образом соотносятся друг с другом разбросанные детали регулятора натяжения. Вероника вспомнила, как она упаковывала розовые чашки. Случилось нечто ужасное. Она вспомнила, как она в полном отчаянии ходила по своей комнате в колледже, собираясь с мужеством, чтобы как-то уложить эти проклятые чашки в ящик, и думала, что надо бы завернуть их в газету, и у нее должны были где-то храниться газеты, но их не было. И не было сил пойти и раздобыть их. И хотя она помнила свое «великолепное» бешенство, в котором судьба этих чашек казалась сущим пустяком, причину бешенства она начисто забыла. Может быть, ее бросил любовник? Или она не сумела получить роль в университетском спектакле? Или она сказала что-то такое, о чем потом пожалела? Боялась забеременеть? Или это была всего-навсего смутная боязнь бессмысленности и инерции, охватывавшая ее в те времена, когда она была еще живой и деятельной, а теперь сменившаяся более хладнокровным и более конкретным страхом смерти, страхом никогда не закончить того, что она делает? Девушка в ее воспоминании о том парализовавшем ее несчастном дне, когда она упаковывала чашки, казалось, не имела ничего общего с ней самой сегодня; она глядела на эту девушку со стороны, как на выдуманное чаепитие. Она ясно помнила, как она украдкой бросила взгляд через приоткрытую дверь в той части колледжа, где была некогда комната ее матери, и увидела два низких кресла и кровать под окном. Кресла, воссозданные ее воображением, были анахронистично затянуты в чехлы, которые были на них, когда она быстро, с каким-то внутренним сопротивлением, на них глядела. Ее мать хотела, чтобы она поступила в этот колледж, а когда это произошло, почувствовала себя отстраненной от своих собственных воспоминаний об этом месте. Прошлое превратилось в прошлое, не связанное с настоящим. Чистейшей фантазией было думать, что Вероника будет сидеть в тех же самых креслах, при том же самом солнечном свете, и пить чай из тех же чашек. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Старшая сестра Джейн — старшая дочь Вероники — тоже поступила в этот колледж, и Вероника, наученная прошлым опытом, следила, как она занимает там свое место, утверждаясь в своем времени и пространстве. Зазвонил телефон. Джейн сказала: «Это, наверно, Барнаби», и ее угрюмую вялость как рукой сняло. Выходя из комнаты, уже у двери, она обернулась и сказала Веронике: «Извини за машину. Я уверена, ее можно починить. Но вообще-то ведь ей уже 100 лет». Вероника услышала, как Джейн напевает, спускаясь по лестнице, чтобы подойти к телефону — и потом вернуться в свою прежнюю жизнь. Она превосходно пела, у нее был сильный, чистый голос, унаследованный от отца, который тоже хорошо пел, а не от Вероники и ее матери, которым медведь на ухо наступил. Джейн пела в школьном хоре,
