сын с некрестьянски тугой пружиной воли, умеющий подчинить себе и вести десятки людей на штурм безнадежных снегов.

Антонов — попроще, спокойный, краснолицый галициец, в кожаной куртке, распертой мускулами. Оба они из Московской горной академии — редкость здесь, в Хибинах, где все больше ленинградцы. Прямо со студенческой скамьи попали в апатитовую экспедицию Научного института удобрений и с тех пор — с весны двадцать девятого — в горах. Скоро четыре года…

— Нет, я вот что тебе давно хотел сказать, — улыбается Антонов. — Помнишь, как я тогда размечтался в палатке и говорю: вырастет тут город, и на этом месте, глядишь, когда-нибудь ларек поставят и будут пивом торговать. И вот что удивительно. Недавно иду, смотрю — и верно: ларек! На этом самом месте… и, по всей вероятности, летом будет пиво… Во, брат, оказался и я пророком!

Слева, по шоссе, взмахнули белые лучи. Автобус.

— Интересно, какой это: полтинничный или панский?

Пронченко поднимает руку. Мягко подкатывает толстый лейланд. По-рудничному это и есть панский, рублевый; в отличие от другого, перекрытого брезентом грузовичка. Геологи влезают в его светлое лакированное нутро. Автобус уносит их к осиянным снежным воротам долины Кукисвум.

IV

Все было собрано, сжато в маленький, но жизненосный эмбриональный комок. Один стандартный барак на все про все: он — и управление строительства, и гостиница, и клуб, и столовая. Варили кашу в ведре, ели одной ложкой поочередно. Еще не были как следует размежеваны функции, всем приходилось браться сразу за множество дел.

Пронченко, руководитель разведывательной группы, был и первым секретарем партийной ячейки. Ему же пришлось организовать и поселковый Совет депутатов. Народу прибывало. Раз есть Совет, должен быть и загс при нем… Пронченко подумал и завел толстую книгу записей. Но никто не шел в загс, — прямо досадно… К Пронченко приехала жена. Раньше жили они незарегистрированные, — как-то не собрались. Лиха беда начало! Пронченко взял книгу, записал себя и жену. Это был первый брак в Хибинах. Потом пришел с невестой какой-то фотограф…

Николай Николаевич Воронцов, строитель города, на вечере воспоминаний рассказывал:

— На весь поселок один телефонный провод. Дозвониться по нему — каторга! Бывало, вцепятся сразу все организации. Кричишь им: «Симонов, не мешай! Науменко, отцепись!» Всех ведь знаешь по голосам… Ну, Змойро, начальник снабжения, — тот любого перекричит. Очень настойчивый человек… Телефонная станция помещалась в управлении как раз над его кабинетом. Так он завел себе длинную палку и, как телефонистка замешкается, сейчас стучит в потолок: «Барышня, да проспитесь же там, черт побери!..»

В самый берег Большого Вудъявра вросла бетонная глыба электростанции. Шесть тысяч двести пятьдесят киловатт. «Самая большая на полуострове!» — важно говорят хибиногорцы. Послушать — так у них все самое большое и самое лучшее. Сказать по правде, уже для промышленного размаха ближайших кварталов хибиногорская ЦЭС маловата. На вторую очередь Обогатительной, которая будет пущена в декабре, ее не хватит. Тогда в декабре пришлет свой первый ток белопенная Нива, и ЦЭС уйдет в отставку, в запас. Но пока что она исправно делает свое дело, питает первую очередь фабрики, рудник, ночами воздвигает белое зарево над городом и поселками.

Технический директор станции, инженер Заславский, вспоминает, как седьмого ноября тридцатого года в праздничный вечер пускали первую двадцатисильную динамку. Все население новорожденного города сошлось возле клуба. В клубном зале собрались партийцы и комсомольцы: актив. Ждали. И когда над столом президиума красным червячком затлела лампочка и через минуту рассиялась полным накалом, — все без уговора встали, запели «Интернационал». Потом повалили на улицу. Там, на столбе, тоже сияла белая звезда, образуя светлый круг в беснующейся метели. Глядели, не отрываясь. И вдруг звезда погасла. Поникшие, темные, вернулись в клуб, зажгли керосиновую лампу. Сидели хмуро, речи не клеились.

Свет, электрический свет в полярной ночи, в горах, среди ледяного безлюдья — это же много, это почти все!..

И снова вспыхнула лампочка и больше не погасла…

В январе тридцатого года в Хибиногорске было двести жителей. Ровно через год — семнадцать тысяч пятьсот. Еще через год — тридцать две тысячи. Город распространялся по моренному холму мгновенными толчками. По краям наступали палатки. За ними — землянки. На место землянок вставали бараки. Потом двухэтажные рубленые дома. А в деловом центре уже поднимались каменные корпуса Обогатительной, фабзавуча, химической лаборатории. Главная улица — Хибиногорская — выросла в тридцать первом году в один месяц: в марте — не было, в мае — стоит. Со стройки не сходили по четырнадцати часов, победное знамя перелетало от бригады к бригаде. Пятнадцатого апреля пришел кассир платить жалованье, звал снизу. С лесов махали ему: «Уходи, не мешай! Видишь, некогда…»

И вот он — тридцатитысячный город. Крыши, крыши, черные дымы, гудки паровозов, грохочет руда в фабричный бункер, рыкает автобус… Первоначальный комочек разросся беспредельно, все усложнилось, дифференцировалось, возникли круги систем, соподчинения, контроль. Личные соприкосновения сменились организационными отношениями. Количество перешло в качество. И когда проходят по улицам живые памятники городской юности — Пронченко, Воронцов, геолог Семеров, Мухенберг с рудника, Мякишев с электростанции, — встречные не кланяются им, потому что не знают. Бегут школьники с сумками, румяная лыжница в белой фуфайке — эти и не взглянут…

Обидно?

Нет, радостно.

Так, мимоходом, заденет смешная грусть.

V

Бранить хибинский климат, ссылаться на метеорологические невзгоды по-здешнему — уклон. И это вполне основательно. «Безысходный полярный мрак» — это выдуманный предлог для запоя. Метели и заносы — дешевое оправдание прорыва. Россказни о «невыносимой стуже и тьме» тормозят приток рабочей силы с юга.

Слухи о «вечной зимней ночи» в Хибинах — обывательский ужас. Солнце не показывается тут с половины ноября и весь декабрь. В январе днем здесь уже не темнее, чем на Арбате. Зато с апреля — белые ночи и летом полтора месяца — незакатный свет.

Дыхание Гольфштрема долетает и сюда, в глубь полуострова. Средняя годовая температура — минус один, такая же, как на Урале. Средняя январская — минус тринадцать и две десятых, выше, чем в Ульяновске.

Но преуменьшать суровость хибинской природы тоже не к чему. Это значило бы умалить беспримерный героизм разведчиков и строителей Хибиногорска.

Высчитано,