отличающее имя социалистических.

Так на шестьдесят восьмом градусе северной широты в три года поднялся социалистический город Хибиногорск, самый молодой и самый диковинный из всех городов земного шара.

Этот город, так же как и вся страна, задумал показать миру образец наилучшего устройства жизни. Как одно из слагаемых великого целого он намерен воплотить и в самом себе все чистейшие мечты человечества. Возникший в ледяном краю девятимесячных зим, у подножия обледенелого горного массива, на высокой ледниковой морене, он хочет стать частицей новой и безмерно обогащенной Эллады, пылающей свободным огнем человеческих дарований, залитой солнцем победившего разума.

Он — социалистический уже в силу этих стремлений своих: в тенденции, в становлении. И также потому, что, принадлежа социалистической стране, с первого дня строил себя на тех же, впервые установленных ею началах и законах. И потому еще, что заложенное и построенное им на сей день обеспечивает полный размах социалистического бытия в недалекие годы.

Только враг будет на сегодня предъявлять трехгодовалому заполярному городу требование высшего благоденствия и комфортабельности. Только глупец будет разыскивать в сегодняшнем социалистическом Хибиногорске вседовольных и блаженных людей золотого века. Белые хитоны и сандалии там вообще вряд ли привьются по причинам, вполне понятным. Налицо большой спрос на теплые рукавицы и валеные сапоги, которых подчас не хватает даже на всех рудокопов Кукисвумчорра, работающих в открытых карьерах. Во всех прочих вещественных благах — тщательно взвешенный паек. Если скалистые Хибины — часть новой Эллады, то в тридцать третьем году название этой части — Спарта.

И все же город Хибиногорск уже сегодня во многом богаче и краше всех старых городов старой Европы и других континентов.

И что совсем не трудно понять, когда заглянешь в его душу, — это самый благородный и опрятный город.

III

Удивительно, как здесь любят вспоминать… Не о ласковом детстве, не о треволнениях юности, не о том, что пережито в других краях, а вот об этих трех хибинских годах. Казалось бы, что и кому вспоминать в этом городе, который не имеет прошлого и живет будущим, где старожилом считается человек, поселившийся на Большом Вудъявре в двадцать девятом и тридцатом годах. А вот же вспоминают: в приятельском разговоре и на собраниях, мимоходом и — со стенограммой, устно и печатно. Вспоминают с грустной, счастливой усмешкой; с отуманенным взором, как бы погружаясь мыслью в далекие молодые времена. Если разобраться, — понятно. Во-первых, своя история у Хибиногорска есть — краткая, но богатейшая, стремительная, бурная. Во-вторых, ни в каком другом месте так не поражает различие между тем, что было и что есть, — вернее между тем, что есть и чего не было. Потому что не было ничего.

Долина Юкспориок. Только что открытый дом отдыха «Шестого дня» инженерно-технических работников. Большая столовая. Тот праздничный уют, который бывает только в морозный солнечный день в светлой, чистой, хорошо натопленной комнате, когда за окном быстро пройдет кто-нибудь и заскрипит снег. Пронченко и Антонов, двое молодых геологов, неразливные друзья, сожители и спутники, сидят за столом, пьют кофе.

Они пришли сюда утром из рудничного поселка, целый день раскатывали на лыжах. Потом, красные, пахнущие морозом, славно пообедали со стаканчиком портвейна и опять пошли на лыжах вверх по долине. Подъем был легок, почти незаметен, наст плотен и картонно упруг, слева — снежная боковина Юкспора, уходящая в голубое небо, справа — налитые золотым предзакатным солнцем глубокие цирки Расвумчорра. Добравшись до перевала, они повернули назад, шагнули, оттолкнулись палками, и лыжи понесли их по гладкой ложбинке ущелья, набирая свистящую быстроту. Их мчало прямо к большому багровому диску, садившемуся в лиловатую мглу над устьем долины, они глотали чистый, нарзанно-острый воздух, на глаза набегали слезы от ветра и сладкой вольности. Так их несло три километра, почти до самого дома отдыха, где дожидалось вечернее кофе с булочками.

Геологи сидят отдышавшиеся, успокоенные, раздумчиво закуривают. В соседней комнате людно: там играют в домино и в шашки, бренчит гитара. Взрыв смеха, — наверно, этот, из химлаборатории, острослов и дамский угодник, рассказал припасенный напоследок анекдот.

— А помнишь, Антоныч, — медленно говорит Пронченко, — как мы тут в первый раз ночевали с партией? Еще печка никак не растоплялась, надымило страсть как, всю ночь дрожали… Вот на этом самом место я лежал, где буфет…

Дом отдыха перестроен из рабочего барака. Тут была база геологической партии, пошедшей в первые разведки на Расвумчорр.

Антонову и Пронченко сегодня хорошо, но чуть-чуть одиноко и грустно. Они живут, как и прежде, в рудничном поселке, днем бродят высоко над миром, по обледенелым уступам Юкспора, где идет бурение на сфен. В город, за шесть километров, ездят по часто. Оба немного одичали, поотвыкли от шумных и развязных людей. А тут сегодня народ все больше из треста, солидные инженеры, девицы с прическами, — веселые спевшиеся компании. И все новые, новые, неведомые лица… С ними двоими, заслуженными хибинцами, почтительно, с инженерской вежливостью здороваются, называют по имени-отчеству. Но чуждовато, с холодком… Они не из этого круга приятных сослуживцев. И друзья чувствуют себя чуть ли не посторонними, провинциальными какими-то. Конечно, это смешные пустяки, минутное. Но ведь бывало-то… Везде свои ребята, всех знаешь до последней тайной жилочки, и тебя все знают, и все попросту, как в родной семье… И вот, хоть и глупо, а… обидно. Они ж тут первые, им самое тяжелое досталось, а эти пришли на готовое…

Ну, в общем чепуха, пора и домой собираться.

Синяя лунная ночь. Искрятся, горят снега. С говором, с хохотом уезжают битком набитые сани. Геологи идут пешком. Впереди желтые огоньки в поселке Фосфорного завода. Юкспор стоит гигантской млечной тенью. Антонов вдруг засмеялся.

— Ты что?

Да так… Он вспомнил, как с тех вон зубцов Юкспора сорвалась у них навьюченная лошадь. Как она катилась! И ничего, ведь уцелела, подлая…

Они перебираются через полотно железнодорожной ветки, выходят на шоссе. Тут остановка автобуса. Перед ними стелется унылая равнина, редкие корявые березы. За Вудъявром, в голубой лунной дымке роятся высокие городские огни.

— Все-таки странно, Антоныч, — говорит Пронченко, неотрывно глядя в белую мглу равнины. — Ведь это болото так миллионы лет лежало. И ни одной души не было… Сколько таких ночей прошло…

Он — раздумщик и лирик, этот белобрысый крестьянский