образом женщины — валят валом, нескончаемой вереницей — шутка ли, «могилы предков»! Со всего света являются сюда, чтобы немного выплакаться, излить наболевшее сердце перед святыми могилами. Знаете, что я вам скажу? Нигде не плачется так самозабвенно и так сладко, как в Касриловке на «Божьей ниве». То есть в синагогах тамошних тоже плачется не так уж плохо. Но какое тут может быть сравнение с плачем на могилах предков?

«Могилы предков» — это еще и приличный заработок для касриловских резчиков по камню, содержателей заезжих домов, канторов и синагогальных служек, и первые дни месяца элула для тамошних нищих, женщин и калек — настоящая страдная пора.

«А вы уже побывали на нашей „Божьей ниве“?» — спросит у вас касриловец с такой важностью, как если бы он вас, к примеру, спросил, побывали ли вы в его родовом винограднике? Если вы там еще не были, доставьте ему удовольствие и пройдите на кладбище, прочитайте старые, почти стершиеся надписи на полуповалившихся памятниках, и вы найдете часть истории целого народа… И если вы человек, которому доступно изумление и вдохновение, то, обозрев этот бедный город с его богатыми кладбищами, вы не сможете удержаться, чтобы не повторить старое изречение: «Как хороши твои шатры, Иаков, места твоего покоя, Израиль!..»

Человек родился!

Перевод И. Гуревича

— Вот бестолковая! Нашла время рожать — накануне праздника!

— Еле дождалась этой радости!

— Если удостоимся Божьей милости, это ко всему вдобавок окажется мальчик, вот увидите!

— Она родит на свет Мессию, не иначе!

Такие и подобные разговоры слышались весь день в доме столяра Генеха, а Рейзл корчилась, стонала, не могла себе места найти.

Бывали минуты, когда она пряталась в уголок, щипала себе лицо, впивалась ногтями в тело и призывала к себе смерть:

— Боже милостивый! Отец небесный, родимый, сердечный, помоги мне умереть!..

У Рейзл схватки начались еще рано утром, но она пряталась от всех, хотела, чтобы никто о том не знал. Ближе к вечеру, когда подступили нестерпимые боли, она упала на кровать, заломила руки, стиснула зубы, вся посинела, почернела и закричала не своим голосом:

— Мама дорогая! Дай мне силы, чтоб не тяжко было умереть!!!

Не беспокойтесь, бабка Соре-Рохл, стоявшая у ее кровати, уже видывала подобные вещи. С закатанными до шершавых локтей рукавами она склонилась к ней и зашептала:

— Кричи, кричи, дитя мое! Роженица должна кричать. Еще один крик, и ты, Бог даст, переможешься на доброе здоровье. Твоя мать теперь на том свете усердствует ради тебя. Твой отец стоит сейчас перед судией небесным и молит за тебя. Бог даст, переможешься на доброе здоровье и родишь сына в утешение своим горестям…

Боли утихают, и Рейзл лежит, словно пришибленная, одурманенная, в ушах звенит, она не спит, но оглушена и не знает, на каком она свете. Что-то с ней творится, что-то произойдет. Может, настанет конец ее несчастьям? Может, она умирает? Рейзл не хочет умирать. Нет! Она еще надеется на милость того, кто живет вечно, — ее Зетл вернется, приедет из далекой Америки, и она еще вкусит настоящую жизнь со своим любимым, дорогим Зетлом.

Где же Зетл?

Портной Зетл через несколько месяцев после свадьбы пустился на поиски заработка. В Америку уехал. Все теперь едут в Америку. Уехал Зетл — нет его, как в воду канул.

«Наверное, объявился там женихом, взял заново приданое, пусть оно ему боком выйдет, Владыка небесный!»

Так толковали о нем в Касриловке, в доме столяра Генеха, так толковали все, кроме Рейзл.

Рейзл иначе думала о своем Зетле, она знала его лучше всех, хотя прожила с ним вместе не больше чем четыре месяца.

Рейзл ждала его каждую минуту, каждое мгновенье: если только он жив и здоров, он, несомненно, вернется или письмо напишет; напишет письмо и пришлет ей свой портрет. Ах, если бы только Бог помог и пришло это желанное письмо с портретом, кто с ней тогда сравнится?

Рейзл все глаза проглядела, много ночей не спала, много слез пролила втихомолку, уткнув голову в подушку, чтобы люди не видели, чтобы друзья не огорчались, чтобы недруги не радовались ее горю.

А горе было немалое — она почувствовала, что должна стать матерью. Горе, горе, что ей делать? Куда денется, к кому обратится? Не страшись Рейзл Бога и ада, она бы сама над собой расправу учинила!

И очень возможно, что в тот день, когда она стирала белье у реки, ей захотелось кинуться в воду. Но, вспомнив о страшных муках на том свете, Рейзл ухватила узел с бельем и пустилась, ни жива ни мертва, бежать домой. Бежит она, и встречается ей бабка Соре-Рохл.

— Почему ты так бежишь, доченька моя? — спрашивает Соре-Рохл.

Рейзл расплакалась, как малое дитя. Соре-Рохл, имевшая «наметанный глаз», тотчас разглядела, что тут кроется, а молодая, как умела, излила перед ней свою душу.

— Все в руках Божьих, — сказала ей Соре-Рохл, — все от Бога; кто знает, может, Он зачтет тебе твои страданья и вернется твой Зетл?..

При упоминании имени Зетла вся кровь прихлынула к лицу Рейзл. Обе женщины уселись на чью-то завалинку, пошушукались-пошушукались, посчитали на пальцах и разошлись.

Рейзл, сколько могла, хранила глубоко в себе свою тайну, пока в одно прекрасное утро все не обнаружилось и тайна перестала быть тайной. И с той поры дом столяра Генеха стал для нее адом. Ей казалось, что все глядят на нее, все судачат о ней, а невыносимей всего было, что все проклинают Зетла; каждый, кому только не лень, всячески поносит его.

Больше других донимала ее пекарша Лея. Пекарша Лея полна сострадания к ней, подносит частенько свежую булочку, кусок халы, поскребыш и при этом говорит:

— Возьми, Рейзл, отведай моих изделий, чтоб ему, твоему шарлатану, там, в Америке, подавиться первым куском, Боже милостивый!

— Знал бы он хоть, душа окаянная, что вот-вот станет отцом! — подхватывает жена меламеда Фрума.

— А если и узнает, он истерзается там, что ли, этот портняжка, пропади он пропадом! — подливает масла в огонь Асна Куролапа.

Все эти женщины — соседки, живущие вместе с Рейзл в доме столяра Генеха. У каждой из них своя каморка, свое хозяйство, свои одеяла и подушки, свой муж, свои детишки. А детишек у них, слава Богу, предостаточно. И в доме вечно сутолока, крик, галдеж: дети дерутся между собой, хозяйки стряпают и пекут, толкутся у одной печи, сплетничают, оговаривают друг дружку, ссорятся и мирятся, одалживают одна другой и занимают одна у другой, только было бы что, все вместе веселятся на торжествах друг у друга и живут почти одной семьей.

Рейзл, словно пробудившись от сна, вскочила с истошным криком:

— Боже! Боже! Боже!