мне мои грехи!

1

Первая запись Эстер Обань в истории болезни N X… (Марилиза Легран).

ВТОРНИК. 15 ч. 30 м. Мадам Легран. Вот тебе раз — это Марилиза. Легранов на свете много, я думала, придется иметь дело с одной из моих старых пациенток.

Сначала я решила, что она пришла по поводу предстоящего матча. Но по выражению лица поняла: дело серьезное. Говорит, что уже несколько месяцев страдает нервной депрессией (она ее умело скрывала). К домашнему врачу обращаться не хочет. Ко мне питает глубокое доверие (спасибо). Пришла не только как к психоневрологу, но и как к другу.

По сути дела, несмотря на приятельские отношения, я о ней почти ничего не знаю. Возраст: около тридцати. Происхождение: дочь Теодюля Кламара (Протестантский банк). Муж — Фредерик Легран, «проклятый» поэт, революционер. Из-за мужа более или менее разошлась с родней. Четверо детей. Ожидает пятого (пока еще не заметно). О муже знаю то, что знают все: его первая книга вызвала перед войной в буржуазных кругах скандал настолько шумный, что о ней помнят даже те, кто ее не читал. Тем более что с годами одиозность поблекла и выродилась в обыкновенный успех: книгу давно издают массовым тиражом, она принадлежит к числу наиболее ходких и приводит в восторг молодежь, жадную до бунтарской, протестующей поэзии. Я помню из этой книги одно-единственное двустишие — мой молокосос племянничек декламирует его кстати и некстати:

Мне как-то пришлось признаться Марилизе, что я не читала произведений ее знаменитого мужа: «Такая дурацкая жизнь, едва успеваю следить за литературой по специальности». Она мило улыбнулась: «Жаль». И все. Мне нравится ее сдержанность.

Она начала с извинений: «Если я вам надоем, гоните меня прочь. Вы мне однажды сказали, что вам осточертели ваши «дамочки». Правда ведь?» Я рассмеялась: «Бывает, что осточертеют, а все равно интересно. К тому же вы не принадлежите к числу «дамочек». Словом, рассказывайте все как есть».

Жалобы: тоска, меланхолия, потеря аппетита, мигрени, головокружения, taedium vitae^[3]. «Ужасные» провалы памяти. Классический набор симптомов.

Недавно прибавился новый — из-за этого она и решила обратиться к врачу. Ее преследует страх, что со старшим сыном (восьми лет) случится несчастье. Стоит ей увидеть, как он вскакивает на стул, бегает по тротуару, толкает свой самокат, она обливается холодным потом, у нее начинается сердцебиение, одышка. Наконец, недавно произошло самое страшное: она вошла в комнату, окно открыто, ребенок лежит на подоконнике, высунувшись наружу, чтобы поймать кончик болтающейся веревки. Вместо того чтобы ринуться к нему, она цепенеет. И думает — нетерпеливо, в зловещем ожидании: сейчас упадет, сейчас упадет, ну что ж, пусть!

Само собой, она сбросила с себя оцепенение, кинулась к ребенку, стащила его с окна и в первый раз в жизни с остервенением отшлепала. Мальчик не пикнул, только внимательно взглянул на мать, потирая горящие ягодицы. И лишь когда она побледнела, обмякла и лишилась чувств, закричал и пустился бежать, зовя на помощь.

Картина ясна. Перенесение отрицательных эмоций, все зло приписывает себе: «Виновата я одна, я — чудовище». Улыбнувшись, я предложила: «Давайте поболтаем». Она, как видно, только этого и ждала.

В детстве, юности — ничего примечательного. Между тринадцатью и шестнадцатью годами обычные трудности переходного возраста: ненависть к родителям, кризис веры, повышенная обидчивость. В семнадцать лет экзамен на бакалавра (1945), Философский факультет. Бросила занятия, вступила в Коммунистическую партию, расклеивала воззвания, но (сама, смеясь, говорит об этом) с богатой семьей не порывала. В следующем году вышла из партии (дело Райка) и попала в объятия красавицы поэтессы из Венесуэлы (она троцкистка или что-то в этом духе). Довольно охотно, с улыбкой описывает милые безумства этой недолгой дружбы. Среди них история с сиамским котом, довольно любопытная, но по существу, видимо, не столь важная — разве что для характеристики поэтессы, но она не моя пациентка^[4]. Очень скоро — ощущение тупика, как в смысле чувственном, так и в духовном. В это самое время — встреча с Фредериком (кстати, познакомила их венесуэлка). Он на десять лет старше. Любовь с первого взгляда. Классическая идиллия. Гражданский брак. Три года без детей (по обоюдному согласию), затем (во изменение условий договора?) несколько беременностей подряд.

Магнитофонная запись:

— Вы вновь вернулись к более буржуазным взглядам?

— О нет, нисколько. Со стороны наш образ жизни, пожалуй, может создать такое впечатление, но разве суть — во внешних приметах? С какой стати отказываться от житейского комфорта? Мы ведь боремся против подавляющих личность принудительных структур, иерархии, культуры. Но разрушить это общество и систему ценностей суждено не нашему поколению. Быть может, это сделают наши дети — для того их и надо рожать.

— Но вы сказали… Вы ведь больше не коммунистка?

— Вовсе нет, я только вышла из партии. Именно потому, что партия перестала быть революционной.

— А ваш муж?

— О, Фреди вообще против какой бы то ни было партийной принадлежности. Он прирожденный оппозиционер и протестант. Он заведомо осуждает и отвергает какие бы то ни было системы.

— Однако он женился, создал семью.

— По тем же причинам, по которым он переходит улицу там, где положено, или уступает в метро место женщинам. После войны он даже согласился принять премию «Фемина», чтобы на целый год обеспечить себе полную творческую свободу. Ведь линия фронта проходит не здесь.

— Какое он произвел на вас впечатление при первой встрече?

— Человека с обнаженными нервами. Он с первого взгляда меня растрогал: слишком короткая мальчишеская стрижка, непокорная прядь светлых волос знаете, хохолок, который торчит вверх наперекор всему. Живые, даже слишком живые глаза, и в них выражение — как бы это сказать? — настороженности, что ли. Нервный, тонкий, как тростинка, хотя ему было уже тридцать один год.

— С той поры он, наверное, изменился — отяжелел.

— Я бы сказала, стал солиднее — линии затылка, подбородка определились. По-моему, это ему идет, он выглядит более зрелым и мужественным.

— А характер?

— Такой же, как в двадцать лет. Как в пору нашего первого знакомства… Это кристальная, несгибаемая душа. Зло заставляет его страдать, но не пристает к нему. Мы все как-то приспосабливаемся, находим себе какую-нибудь защитную скорлупу — кто спасается сознательной слепотой, кто энтузиазмом, кто несокрушимым презрением,