положением.

Тот солдат хотел сказать ей, что он не всегда был таким. Но что мог делать с лошадьми человек без одной ноги, с костылем? Только просить на хлеб. Увечье навсегда лишило его профессии, и ему больше нечем было гордиться. Каждый год Флер вспоминала покалеченного конюха, не переставая удивляться этому, и ее все время грызла тревога. Ей казалось, что, подарив ему свой платочек, она обидела незнакомца. Флер опасалась, как бы этот человек не подумал, что она его пожалела и начала презирать за проявляемую им слабость.

Ведь он заплакал только после того, как взял ее платок, в этом она не сомневалась. Он ловко ковылял на своем костыле, весьма довольный добычей, но после встречи с ней его благодушное настроение пропало. Солдат оставил ее с тяжким грузом на сердце, и Флер знала: ей никогда не избавиться от тревожного чувства, что она только усилила его страдания. «Когда-то я был конюхом». Теперь эта фраза, словно шип, торчала у нее в голове. Она колола ее при каждом неловком движении.

Да, все это было так давно. Шрамы войны зарубцевались, времена изменились. Денежная система стабилизировалась, бизнес пошел в гору, появились первые железные дороги. Когда-то пустовавшие цеха и целые фабрики снова вернулись к активной жизни, дымовые трубы направляли черные шлейфы, как и прежде, в небо, и теперь, в 1850 году, Англия процветала. Ее промышленность развивалась гигантскими шагами, а торговля расширялась.

Люди со всей страны наводнили Лондон, этот самый крупный индустриальный центр в мире, и им нужно было где-то жить. Флер с удовольствием наблюдала за их муравьиной деятельностью, которая всякий раз, когда она совершала эту поездку, все, прежде знакомое, изменяла до неузнаваемости. Возникал новый тип строителя, подобный мистеру Кубитту, который иногда приезжал к ним в Гроув-парк пообедать с отцом. Теперь он больше не занимался индивидуальным строительством. Нынче эти «новые люди» занимали большие суммы денег, скупали крупные участки земли и на них возводили одну за другой улицы с домами. Уплатив долги, они начинали получать весомую прибыль, сдавая эти дома внаем. Ловко придумано! Флер хотела только одного — чтобы новая система строительства оставляла место фантазии. Наступит время, — размышляла она, — когда, бродя вот по этим улицам, будешь теряться в догадках, где же находишься.

Но в 1850 году Англия, особенно Лондон, будоражила воображение многих. Флер очень хотелось навестить тетушку Венеру и дядю Фредерика, послушать свежие сплетни и посмотреть на новые лица. Нельзя сказать, чтобы она скучала у себя дома в Чизвике, — занятий у нее было достаточно, но ведь каждому хочется время от времени перемен. К тому же она иногда чувствовала себя одинокой, когда надолго уезжал отец, а Ричард был в Итоне, где ему оставалось провести последний год. Там он обзавелся хорошими друзьями, часто играл в крикет и учился противостоять воздействию горячительных напитков, как истинный джентльмен. Это был красивый, всеми любимый мальчик и, как язвительно замечала тетушка Венера, «другими способностями не блистал». А они ему очень пригодились бы, так как в скором времени он должен был стать наследником всего отцовского состояния.

Карета подъехала к Тайберн-корнер, показавшемуся Флер тоже незнакомым. Оттуда наконец-то убрали виселицу. Теперь на ее месте поднимется мраморная колонна Нэша, которую собирались перенести с площади напротив Букингемского дворца. Миновав строительные леса, они оказались на узкой, как туннель, Оксфорд-стрит. Она, как всегда, была запружена экипажами, и им пришлось остановиться. Внутри кареты было душно и жарко. Флер осторожно опустила окно. Ударивший ей в нос неистребимый конский запах — неотъемлемая принадлежность Лондона — сегодня был густо сдобрен едкой свиной вонью. Впереди них кто-то гнал стадо свиней, из-за чего образовалась пробка. Они все дружно визжали, словно их хотели пустить под нож прямо здесь, на центральной улице.

Нужно как-то упорядочить прогон домашних животных по тесным улочкам и переулкам Лондона, в которых бурлит деловая жизнь, — подумала Флер. Можно для этих целей использовать ранние утренние часы, когда лондонские улицы пустынны. Трудно пробираться через скопище экипажей, стараясь при этом не врезаться в стадо овец, свиней или гусей, не говоря уже о кучах навоза, для уборки которого иногда трудно найти желающих. Однажды на перекрестке две телеги так сцепились, что перекрыли почти все движение в Лондоне. Пришлось владельцам карет прямо на месте разбирать их на части и уносить в таком виде с места происшествия. Она улыбнулась, представив себе эту уличную сценку.

Но на облучке сейчас сидел опытный кучер и со своего возвышения сразу же оценил обстановку: простоять здесь можно до следующего всемирного потопа. Когда какой-то решительно настроенный возница проталкивал свой двухместный экипаж, выезжая из Норт-Одли-стрит, неожиданно образовалось что-то похожее на щель. Бакли тут же, с ужасным треском хлестнув своих лошадей кнутом, направил их прямиком через улицу под самым носом хозяина телеги, двух извозчичьих экипажей и переполненного омнибуса.

Лошади омнибуса вскинули резко головы, возница замысловато выругался в адрес Бакли, а один из пассажиров даже запустил в него апельсиновой кожурой. Бакли, дитя своего города, за словом в карман не полез, и с большим удовольствием обругал коллегу. Им все же удалось прорваться на Норт-Одли-стрит, и через несколько минут они подъехали к дому ее тетушки на Гановер-сквер.

Взбегая на крыльцо, Флер остановилась и посмотрела с наигранной суровостью на кучера.

— Бакли, никогда бы не подумала, что ты знаешь такие слова. Я просто шокирована!

— Вам не следовало, мисс Флора, открывать окно, вы ведь в Лондоне, не забывайте. Провалиться мне на этом самом месте, если вы не слышали этих слов при посещении богадельни для бедняков.

Они с Бакли были старыми друзьями. Обменявшись улыбками в знак полного взаимопонимания, они остались при своем мнении. Подобрав юбки, Флер побежала вверх по ступенькам.

— Дорогая Флер, — вздохнула тетушка Венера, — все в Лондоне с ума посходили — только и разговоров, что о Всемирной выставке! — Это была худая, прямая как палка, пожилая дама с седыми волосами, уложенными по моде ее молодости. Она до сих пор с удивительной грациозностью носила шаль, как и мадам Рекамье, но оставалась по-прежнему суровой, непреклонной и угловатой. — К тому времени, когда эта выставка откроется, в чем я очень сомневаюсь, она уже всем осточертеет.

— Вне всякого сомнения, — с серьезным видом поддакнула