Галина Маркова

ДЕВЧОНКИ НА ВОЙНЕ (документальная повесть)

1

Утром, после ночной метели, выглянуло солнце.

Синими искрами сверкает снег, скрипит под полозьями широкой волокуши. Старенький трактор, пофыркивая, тянет волокушу по заметенной снегом дороге, Тесно прижавшись, мы сидим на промороженных бревнах, свесив ноги по краям. Мороз пробирается за воротники меховых комбинезонов, под низко надвинутые ушанки. Время от времени кто-нибудь из девушек соскакивает с волокуши и, проваливаясь в глубоком снегу, бежит рядом. Потом со смехом падает на сидящих позади.

— Ну, разошлись… — ворчит командир второй эскадрильи Женя Тимофеева. — Как телята.

— Не ворчи, Евгения Дмитриевна, настроение хорошее, — пряча улыбку за поднятым воротником, говорит женщина, сидящая рядом с Женей.

— Да ведь, товарищ майор, никакой серьезности нет. Вроде бы и не знают: куда летим, зачем…

— Это ты напрасно. Девчонки еще. Поэтому и смешит любая пустяковина. Вспомни себя в их возрасте. — Майор Раскова искоса взглянула на смеющихся девушек.

Разрезая морозный воздух, низко над полем проносится тройка «ишачков» — истребителей И-16. Коротенькие, словно чурбачки, истребители резко взмывают вверх и, развернувшись, снова идут над нами. Запрокинув головы, мы дружно машем руками. Наверно, это улетают на фронт те ребята, что сидели вчера в столовой. На груди у них блестели ордена, лица почернели от мороза и солнца. Мы смотрели на них с уважением и скрытой завистью: они уже побывали в боях, а мы снова должны перелетать куда-то на другой фронт.

Завтра командир полка майор Раскова летит в Москву за назначением, а пока… Рисунок едем на тракторе в баню. Некоторое время еще слышен гул моторов, потом и он пропадет. Только скрипит снег под полозьями да тарахтит трактор. Смолк веселый смех. Все мы были там, за темной зубчатой полоской горизонта, где скрылись самолеты.

— Хорошая машина… — прерывает молчание кто-то. — Истребители… Одно слово-то какое.

— Вам бы только фр-р, фр-р… — сердито говорит Женя. — Подумаешь, истребители! У нас что, машина хуже? Лучшая из всех! — Встретившись взглядом со мной, Женя спрашивает: — Ты, небось, тоже в истребители подалась бы?

Я пожимаю плечами:

— Нет, наверно. Не подалась бы.

— Ну, то-то же, — примирительно говорит Женя. — Давай-ка завяжу ушанку, щеки обморозишь.

Она поднимает рукой мой подбородок и крепко завязывает тесемки. Я вижу ее лицо с темными пятнами на промороженных в полете щеках, круглые, как говорит сама Женя, «кошачьи» глаза, теплую усмешку во взгляде, прямой, чуть приплюснутый нос. Чувствую, как мягкие, теплые руки касаются моего лица. Ее никак нельзя назвать красавицей, но есть в ней что-то, что заставляет всех — от рядового моториста до работников штаба — искать ее уважения. Женино лицо всегда строго, редкая похвала скупа, но иногда в ее отношении к рядовым летчикам вдруг сквозит материнская нежность и забота, от которой тепло на сердце.

— Ну вот, теперь ладно, — натягивая перчатки, говорит Женя. — За вами только смотри да смотри. И куда только с такими заморышами на фронт…

Волокуша ныряет в сугробы, заваливается набок на крутых поворотах, и кажется, нет конца и края сверкающей тишине. За очередным изгибом дороги мы неожиданно замечаем темные крыши утонувшей в снегу деревни. Белая улица пустынна, только у рубленой избы, что стоит в конце улицы, виднеется группа женщин. Когда сани подъезжают поближе, одна из женщин — в теплой клетчатой шали — подбегает к нам.

— Девоньки, — голос у нее высокий и певучий, — которая тут из вас Раскова?

Мы переглядываемся в замешательстве.

— А зачем она вам? — соскакивая с саней, спрашивает Женя.

— Да уж больно хотелось нам увидеть ее да поговорить, — запахивая концы шали на груди и оглядываясь на других женщин, словно ища поддержки, отвечает она. — Деревня у нас глухая, а тут слышим: вроде бы она с вами. Вот, — женщина вытаскивает из рукава вырезанный из журнала портрет Расковой, — только по снимку и знаем.

Марина Михайловна, стоя в группе летчиц, ничем не выдает своего присутствия. Только глаза ее — серые, лукавые — весело блестят из-под спущенной на лоб ушанки.

— Да вот она, — подталкивает Раскова Женю. — Вот вам Раскова.

— Полно вам, товарищ командир! Ну какая я Раскова! — Женя громко смеется. — Уж тогда вот она! — И выталкивает из толпы меня.

— Да молода больно эта-то… — откликается на шутку женщина. — Раскова будто постарше будет.

Марина Михайловна, отогнув воротник комбинезона и сняв перчатку, протягивает руку.

— Будем знакомиться: Раскова.

— Наши-то бабы со всей деревни сегодня в школу придут, — говорит одна из женщин. — Уж вы расскажите нам про ваш полет да о подружках своих.

— Обязательно расскажу, — обещает Раскова, — Обязательно.

…В широком окне, единственном на длинной дощатой стене комнаты видна ослепительно белая огромная луна с желтым ореолом вокруг, и чудится, что это не окно, а полотно картины с неподвижным белым шаром, перечеркнутым темным силуэтом ветки, облепленной снегом. Вечерние сумерки незаметно заполняют комнату, только вокруг широкой печи колышется пятно света, отбрасываемого из раскрытой дверцы.

Вокруг печи деревянные двухэтажные нары поставлены так, что образуют круг, и посредине остается немного свободного места. По вечерам здесь у нас что-то вроде кают-компании, где обсуждаются дневные дела, ведутся споры, читаются стихи.

В дальнем, темном углу комнаты слышен шорох патефонной иглы, скользящей по старой заигранной пластинке.

— Ха-ха-ха! — вторит голосу певца высокая девушка с коротким ежиком волос на голове, кружась между нарами с сапогом в руках. Потом она неожиданно останавливается, зажмурив узко прорезанные глаза, приняв позу невозмутимого Будды. Это Саня Вотинцева, штурман нашей эскадрильи, затейница и «местный» поэт. Свободное время ее уходит на перешивание армейских вещей: шинели, гимнастерки, кобуры для пистолета. Теперь она принялась за свои сапоги, придает им «форму и изящество», как она говорит.

— Вотинцева! — слышен голос Жени. — Угомонись! — Вместе с Расковой она сидит у печи на кучке поленьев, сжав лицо руками.

— Не горюй, — говорит Раскова. — Вот буду в Москве, попробую узнать, что с твоими ребятами.

Женя молча кивает