гордостью, все эти годы он ставил часы на пять минут вперед, чтобы иметь лишние минуты в запасе.

— Я, дьявол их побери, высказал им все это, не смолчал. «Разве я не справляюсь с работой? — сказал я. — Какие у вас претензии? Или, может, я когда-нибудь опаздывал?» — «Да нет, что вы, просто нет больше работы, вот и все. Вы же будете получать пособие», — сказали они.

— Конечно, — повторила она.

— Конечно, — передразнил он. — Только и знаешь «конечно», да «конечно». Не желаю я задарма деньги получать.

— Ну, может, что-нибудь подвернется, — неуверенно сказала она.

— Черта с два! Кто теперь меня возьмет, раз уж меня выгнали. А я-то нянчился с этим станком, точно с грудным младенцем, вкалывал на них, как не знаю кто…

Она кивнула. Уж лучше бы уволили ее, если непременно нужно, чтобы кто-то из них остался без работы.

— Убивался ради них чуть не до смерти. Знаешь, что они еще сказали?

Она покачала головой, действительно не представляя, что еще они могли сказать.

— «Нет ли у вас садового участка, Фредериксен, или еще чего-нибудь такого, чтоб вам было чем себя занять?» Это же надо!

Муж, сгорбившись, сидел на табуретке, в кухне остро пахло сырым луком.

— Нет, это надо же, садовый участок!

— Может, ты все-таки выпьешь пива? — предложила она.

Муж недоверчиво посмотрел на нее.

— Ты что, совсем дура? Понимаешь ты, о чем я тебе толкую? Пива я и сам могу взять, если захочу.

Время неслышно, капля за каплей, утекало прочь, запах лука стал выдыхаться.

— Разве я не приходил на работу вовремя каждый божий день?

Она кивнула, подтверждая, что, конечно, он всегда приходил вовремя, и вспомнила, как он с жаром уверял, что уж его-то, во всяком случае, не уволят. Работа для него была то же, что для других господь бог или Анкер Йёргенсен^[6], а во что же ему верить теперь? Невольно подумалось, что и правда, будь у них садовый участок, совсем другое дело было бы, но она поостереглась сказать об этом вслух. Не стала она также спрашивать, кого еще уволили.

— Олуфа тоже выставили, — сказал муж, словно услышав невысказанный вопрос. — Но от него на заводе толку чуть. Похоже, что…

— Что, Аксель? — подхватила она сочувственно. Чем другим могла она ему помочь, только слушать, ведь он так редко по-настоящему разговаривал с ней, так вот долго и откровенно.

— Похоже, что они все-таки хотели меня оставить, еще бы чуть-чуть… Но потом передумали.

Конечно. Именно так с ними всегда и бывает: «еще бы чуть-чуть…» Еще бы чуть-чуть, и Джимми учился бы в школе не хуже других, еще бы чуть-чуть, и он жил бы с ними дома и его не приходилось бы отсылать то в один интернат, то в другой. Еще бы чуть-чуть, и ее родня признала бы ее мужа. Всегда и везде «еще бы чуть-чуть»…

И вдруг ее пронзила новая мысль, страшная как кошмар. А куда же ему девать все то время, что у него освободится, не может же он целыми днями валяться на кушетке.

— О, Аксель! — с острой жалостью вырвалось у нее.

— Заткнись! — резко оборвал он ее, встал, вынул из холодильника пиво и прошел с бутылкой мимо нее в комнату. — Давай готовь обед, тебе все равно не понять, что это значит.

Но очень скоро она поняла, что это значит.

Это значит, уходя по утрам на работу, оставлять его, спящего тяжелым сном, и, возвращаясь, видеть все более капризным, раздражительным, жалким. Или возвращаться в пустую неприбранную квартиру с объедками на столе — видно, он раза два перекусил, прежде чем отправиться в город, — и поздно ночью слышать в передней его неверные шаги и принимать его вот такого, цепляющегося за стены и мебель, дышащего перегаром, раскисающего в постели.

Обычно она не отвергала его, помня, как добр он всегда был к ним обоим, к ней и Джимми, но иной раз он был слишком уж отвратителен, слюнявый, кисло пахнущий потом, и она не могла пересилить себя, и он чувствовал это — какие-то остатки собственного достоинства в нем еще сохранились — и, тяжело перевалившись на другой бок, тут же засыпал, громко храпя, и утром, когда она осторожно, чтобы не разбудить его, затворяла за собой дверь — пусть поспит, день-то у него вон какой долгий, — спал все в том же положении, будто ни разу за всю ночь не шевельнулся.

Теперь она много времени была предоставлена самой себе, и, сидя в одиночестве дома, она стала — правда, с некоторой опаской и смущением — грезить наяву, и ей становилось легче, как другому легче от того, что где-то в укромном уголке буфета у него припрятана бутылка или коробочка с маленькими белыми таблетками. Она грезила о чуде, все о том же несбыточном чуде, снова и снова. О Джимми, который стал бы вдруг совсем другим и вернулся бы к ней и был бы ей настоящим сыном. Как тот красивый светловолосый мальчик с открытым лицом, который по субботам помогал матери закупать в универсаме продукты. Что-нибудь в таком роде. Однажды она слышала, как мать этого мальчика говорила другой женщине, что сын и в самом деле доставляет ей много радости, и это звучало так прекрасно и так отвечало ее собственным мечтам.

Когда она сидела одна в своей квартире за вечерним кофе, она представляла, что напротив нее сидит Джимми и она спрашивает, как у него дела в школе. «Хорошо, — отвечает он. — Просто замечательно. Все задачки сошлись с ответом».

А когда она плелась из универсама с субботними закупками, он будто шел рядом и нес сумку, и какая-нибудь соседка останавливала ее. «Какой высокий и красивый у вас сын, фру Ларсен. И какой он умница, как помогает вам». И она, счастливая и гордая, отвечала: «Да, мой сын и в самом деле доставляет мне много радости».

— Чего ты скалишься как идиотка, скажи на милость? — спрашивал муж, если он, в виде исключения, оказывался дома и вдруг обращал на нее внимание. — Прекрати сейчас же.

Она покорно убирала с лица улыбку, но из-за плеча мужа ей понимающе подмигивал Джимми: «Скоро он уйдет, мы с тобой останемся вдвоем, и нам будет хорошо».

— Прекрати сейчас же, — повторял муж и трахал кулаком по столу так, что бутылка подпрыгивала. — Того и гляди, совсем рехнешься. Одно уж к одному.

Она прятала от него лицо, бралась за какое-нибудь дело, и ей тут же представлялось, как молодая соседка с красивыми карими глазами останавливает ее на лестнице: «Какой высокий и симпатичный у вас сын, фру Ларсен…»

— Мам.

Она резко остановилась и замерла в ожидании, сжимая руль велосипеда. Что это, она как будто услышала… Взгляд ее перебегал с предмета на предмет, обыскивая полутьму подвала. Но все было тихо, и она уже подумала, что ей почудилось, что она, пожалуй, и