ВИТАЛИЙ АХРАМОВИЧ Курочка Ряба (Повесть)

    Подхваченная цепкими лапами невидимой птицы мышка выжидала. Она уже проделала всё, что требовалось в этой ситуации: она билась за свободу, трепетала, извивалась в когтях врага, она изо всех сил изворачивалась и судорожно, до крови и ран, дёргалась. Она делала это ровно столько, сколько бы боролась за себя любая другая мышь. И потом замерла. Она бессильно повисла, давая знать, что силы исчерпаны, что тельце её обессилело и отчаялось. Она всё делала так, как делала бы простая мышь в жуткой ситуации пойманности. А теперь она ждала признаков своей победы: поймавшая её птица должна была поверить в отчаяние и сломленность жертвы.

    Они летели высоко.

    По чистому небу медленно катилось оранжевое светило. В его лучах бескрайние леса казались зелёным океаном.

    Ветер прогуливался широко по вершинам деревьев, и тёмно-зелёное море волновалось.

    И вот подтверждение обнаружилось. Враг поверил: хватка когтей ослабла, полёт стал ровнее и тише.

    Внизу, среди неоглядной зелёной пучины мышка заметила пятнышко, которое быстро росло. Уже просматривался серенький пятачок с маленькой избушкой.

    "Пора", - решила мышка и произвела жуткий неведомый свист, в этот же момент она рванулась всем телом, как-то сократив его, чтобы выскользнуть из оцепеневших когтей, и низринуться в бездну.

    Птица спохватилась только тогда, когда мышка уже приближалась к верхушкам деревьев.

    "Ещё одна победа", - не забыла отметить мышка, позволяя листве замедлять падение расслабленного тельца.

    Островком, который высмотрела мышка в своем невольном полёте, оказалась большая поляна, некогда приспособленная для обитания. Обитателями были дед да баба. Жили они, были... И чем дольше они жили, тем больше БЫЛИ, нежели жили. И была у них курочка Ряба. Она появилась как бы из неопределённости - обрелась, словно пригрезилась. А с ней явились хлопоты, сонно-морочные заботы.

    Дикое подворье, окружённое со всех сторон непролазным лесом, больше походило на пустырёк, с заросшим напрочь огородом, с сухой яблонькой против дома. А под яблонькой хоронилась лавка - плод безумного рукоделия деда, которую прежде бабка норовила поливать, принимая за клумбу. Однако не поливала, по забывчивости. Но забывчивость её относилась не к тому, что лавка была клумбой в её ощущениях, а к тому, что дед уже давно перестал ругать бабку и поливать лавку можно было бы совершенно беспрепятственно. И каждый день.

    Дед был тих и пребывал словно бы в неотступном обмороке, отчего и бабка, и предметы, и весь мир вроде бы изошли в иное пространство. В то пространство, где деда не было.

    Бабка же обреталась в третьем пространстве: в первое, где хмырел дед, она почти не просовывала свой интерес, во второе пространство, где канителился весь прочий мир, она вовсе не заглядывала, но изредка тревожно к нему прислушивалась. В третьем мире она жила повседневно и с неприязнью очень глубокой. Так было всегда.

    С появлением курочки Рябы нечто сдвинулось в дедо-бабковом житьи-бытьи. Этим "нечто" навсегда могла испоганиться жизнь курочки Рябы, это "нечто" - отдалённо напоминало чадолюбие. Из этого "нечто" можно было бы предположить - что и делала курочка - желание стариков иметь деточек. Потому, что всю жизнь у них это не получалось: не было ни навыка, ни умения, ни ещё чего-то такого, что чарует тайной семени, и глухое слово "быть" заставляет звенеть животворным словцом "жить".

    И когда обрелась курочка Ряба, дед славопесенно учуял дыхание жизни. Он ловил Рябу и сажал на яйца. Сажал и ждал. Курочка поначалу никак не могла привыкнуть к такому повороту и часто, улучив момент, тихо упархивала прочь. Приходилось искать её и снова водворять на место. Затея осложнялась тем, что дед, пригревшись, часто излетал в дрёму. Приходя в себя, спохватывался и глындливо ругая себя, начинал искать по закоулкам неверную птицу.

    Старуха как бы не замечала этого. Ей что-то подсказывало, что курочка и есть тот долгожданный младенчик. Некогда в юности она видела, как матери кормят своих дитятей. И так глубоко она в себя приняла дивное событие, что все вымороченные воспоминания её жизни собрались в одном искро-точечном фокусе: отыщет она курочку, грудь свою сушёную мигом наружу - и клюёт старая своими синими сосками, тычет в куриный клювик. И приговаривает: "На, чадушко, на, любимое, кормись, дитя малое, кормись, дитя неразумное".

    Иногда старуха находила Рябу на стариковых яйцах и, не замечая деда, вынимала, словно из люльки, чтобы накормить своё любимое. В пространной дрёме дед давал старухе эту сладкую возможность. А бодрствуя, от шалой невменяемости старухи впадал в трепетную бессловесную угарность, в которой недвижно пребывал долгое время. Всё шло тихо в потусторонней молчаливости.

    Вот куда попала мышка.

    Когда курочка Ряба впервые заметила мышку, она не поверила своим глазам. Она не подозревала, что могут быть такие мыши: ни шустрости, ни тревожности. Пушисто-дымчатая серость отливала лёгкой сталистостью. В целом мышка больше напоминала облачко, нежели существо живое. Мышка не искала, но и не избегала общения. Курочке же очень хотелось с ней познакомиться, да только повода для этого она не находила.

    И всё-таки знакомство произошло, оно было неминуемо. Однажды курочка упорхнула не то со стариковых яиц, не то от старухиного кормления. И забилась под печь. Там же оказалась мышка.

    - Ох, как они мне надоели, - вздохнула курочка, прямо обращаясь к мышке.

    - Это ещё что! Меня в половую щель совали, - равнодушно ответила мышка.

    Курочка представила себе, как мышку суют в рассохшийся пол, и недоумевала - для чего? Хотя одно только представление этого жуткого события вызвало в ней боль жалости, обжигающую её нежное куриное сердечко.

    - Бедненькая, - прошептала курочка, не соображая, что это жиденькое словцо никак не подходит к чудовидной собеседнице. - Для чего... совали?

    - Для оживления, - коротко ответила мышка с интригующей безучастностью.

    Курочка Ряба была той женой-девой, которая, храня в себе целомудрие, тем не менее обладала в себе цветущей сердечной женственностью, любопытством и неизбывным чувством своего невежества; желания узнавать, узнавать, узнавать...

    - Какого оживления? - она так непосредственно раскрыла клювик и так глубинно и широко распахнула глаза, что обычная пелена на них растворилась. И мышка соблазнилась: она привыкла к единоборству и противостоянию. И вдруг забылась и отдалась доверительности момента:

    - Была я маленькой, и родители очень мешали