— Спасибо, Костя, за службу! Интересно, что теперь Кирпичов запоет!
На Знаменского, однако, новость не произвела большого впечатления.
— Боюсь, Саша, он запоет прежнюю песню. О судимости имел право умолчать — судимость за давностью снята. А то, что в одном дворе живет матерый уголовник… Может, он с ним не здоровается. — Пал Палыч останавливает Томина, который порывается что-то сказать. — Саша, я не зачеркиваю сделанного! Сделано много, сделано быстро. Но прежде чем снова браться за Кирпичова, мне надо больше.
— А конкретно: чего ваша душенька желает, чтобы допросить уже с полным комфортом? — сварливо спрашивает Томин.
— Ну, слушай, не тебя учить!
— А то поучил бы!.. Ладно, очень эта история в печенках сидит!
И немудрено, что сидит в печенках, если послушать вечерний разговор Томина с матерью.
— Меня поражает твоя беспечность! Те гуляют на свободе, а он преспокойно собирается в гости!
— У Зинаиды день рождения. Чистая рубашка найдется?
— В шкафу.
— Ты же всегда ворчала, что я слишком много работаю.
— В данном случае — дело другое, Сашко. Это уже вопрос семейной чести! Я боюсь нос за дверь показать: кто-нибудь встречается и требует новостей.
— Мама, для меня каждое дело — вопрос чести.
— Ах-ах-ах!.. Воротничок подверни… И Зиночке кланяйся!
— Мама шлет тебе поклон. — Томин кланяется. — Спасибо, Шурик, получилось очень грациозно. Друзья пришли в числе первых гостей… …А уходят последними. Ночная улица обдает холодком, но уже отчетливо чувствуется в городе весна. — Что невесел? Недоволен Зининым мужем? — усмехается Пал Палыч. — Напротив. Решительно нечего возразить. Умница, спортсмен, без пяти минут доктор наук, приятные друзья… Вероятно, слегка завидую семейной идиллии. — Кто велит ходить бобылем? — Никто. Захочу, будет вагон невест. — На вагоне не женишься, нужна одна. — Одной пока нет. Они приближаются к дому Томина. — Ладно, Саша, хватит сентиментальностей. Давай решать, что делать дальше. Я думаю… Тот, глядя вверх, хватает его за руку: — Стой! У Петуховых свет! Печати с двери Петуховых сорваны. Знаменский остается на площадке. Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было. — Кто дома? В коридоре появляется Борис Петухов. — А-а, здравствуй, Борис! — и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой. — Здравствуйте… Кто это?.. Сашка! — Что дверь не заперта? — На что ее запрешь? — Петухов указывает на дыру от выпиленного для экспертизы замка. — Как мои старики, не знаешь? — Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? — Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры. — Валяй… Извини, руку не подаю — в земле. — А что ты делаешь? — Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, — смущенно бормочет Борис. Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает. — Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи! — Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я. — Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял. — Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спрашивать — тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать. — Ладно, — он вытаскивает поллитровку. — Раздавим? — Нет, уволь, только от стола. — Тогда смысла нет ходить. Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается. Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угадывается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи… — Скажи, Боря, родители писали регулярно? — Ну! — утвердительно произносит Петухов. — В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А? — А старики-то чего говорят? — От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел? — И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый! — Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»? — Шкатулка? Одна всего и есть — которую отец подарил. На свадьбу, кажется. — И в ней лежали?.. — Ерунда всякая. Вот, — поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безделушки. — Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет. Борис смотрит на него хмурясь. — Извини, я слегка не в себе… — Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал. — Да?.. — после паузы растерянно произносит Борис. — Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку? — А… что они еще рассказывали? — Почти накопил на машину. Вернешься — купишь. — Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! — Он в крайнем волнении. — Да, накликали. Но — не посетуй на откровенность — сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанциях. Ты ведь был ох не подарочек! — Ну и что? — Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенсации: «Вот каков наш Боря, получше других!» — Ну и заварилась кашка! Первый сорт! — Не знаешь, доехала до них твоя клюква? — Господи, велика разница, доехала — не доехала… Надо ж, про клюкву известно! — Сколько ее было? — С полведра примерно. Велел ребятам набрать. — Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил? — Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг. — «Ханурик» какого сорта? — Да так… — В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь. — Чего ты прицепился с клюквой? — Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей. — Что же, они на клюкву позарились? — Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не оставлять. — Он?!.. — Борис садится посреди комнаты на стул. — Обрисуй, что за личность, прикинем. — В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово — алкаш. Неужели… Его прерывает робкий звонок в дверь. — На всякий случай, меня нет, — говорит Томин и встает в
— Мама шлет тебе поклон. — Томин кланяется. — Спасибо, Шурик, получилось очень грациозно. Друзья пришли в числе первых гостей… …А уходят последними. Ночная улица обдает холодком, но уже отчетливо чувствуется в городе весна. — Что невесел? Недоволен Зининым мужем? — усмехается Пал Палыч. — Напротив. Решительно нечего возразить. Умница, спортсмен, без пяти минут доктор наук, приятные друзья… Вероятно, слегка завидую семейной идиллии. — Кто велит ходить бобылем? — Никто. Захочу, будет вагон невест. — На вагоне не женишься, нужна одна. — Одной пока нет. Они приближаются к дому Томина. — Ладно, Саша, хватит сентиментальностей. Давай решать, что делать дальше. Я думаю… Тот, глядя вверх, хватает его за руку: — Стой! У Петуховых свет! Печати с двери Петуховых сорваны. Знаменский остается на площадке. Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было. — Кто дома? В коридоре появляется Борис Петухов. — А-а, здравствуй, Борис! — и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой. — Здравствуйте… Кто это?.. Сашка! — Что дверь не заперта? — На что ее запрешь? — Петухов указывает на дыру от выпиленного для экспертизы замка. — Как мои старики, не знаешь? — Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? — Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры. — Валяй… Извини, руку не подаю — в земле. — А что ты делаешь? — Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, — смущенно бормочет Борис. Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает. — Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи! — Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я. — Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял. — Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спрашивать — тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать. — Ладно, — он вытаскивает поллитровку. — Раздавим? — Нет, уволь, только от стола. — Тогда смысла нет ходить. Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается. Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угадывается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи… — Скажи, Боря, родители писали регулярно? — Ну! — утвердительно произносит Петухов. — В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А? — А старики-то чего говорят? — От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел? — И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый! — Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»? — Шкатулка? Одна всего и есть — которую отец подарил. На свадьбу, кажется. — И в ней лежали?.. — Ерунда всякая. Вот, — поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безделушки. — Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет. Борис смотрит на него хмурясь. — Извини, я слегка не в себе… — Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал. — Да?.. — после паузы растерянно произносит Борис. — Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку? — А… что они еще рассказывали? — Почти накопил на машину. Вернешься — купишь. — Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! — Он в крайнем волнении. — Да, накликали. Но — не посетуй на откровенность — сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанциях. Ты ведь был ох не подарочек! — Ну и что? — Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенсации: «Вот каков наш Боря, получше других!» — Ну и заварилась кашка! Первый сорт! — Не знаешь, доехала до них твоя клюква? — Господи, велика разница, доехала — не доехала… Надо ж, про клюкву известно! — Сколько ее было? — С полведра примерно. Велел ребятам набрать. — Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил? — Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг. — «Ханурик» какого сорта? — Да так… — В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь. — Чего ты прицепился с клюквой? — Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей. — Что же, они на клюкву позарились? — Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не оставлять. — Он?!.. — Борис садится посреди комнаты на стул. — Обрисуй, что за личность, прикинем. — В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово — алкаш. Неужели… Его прерывает робкий звонок в дверь. — На всякий случай, меня нет, — говорит Томин и встает в