лес, на поляны, — и что-то грустное, смутное ложилось камнем на его детское сердце. Была ли это простая боязнь или сознание круглого сиротства, или раскаяние, или, может быть, дума о родине, но только Семке хотелось заплакать, хотелось есть и пригреться, хотелось видеть подле себя отца с матерью, и он, закусив палец, сидел неподвижно над рекой, уставившись глазами куда-то вдаль, и ничего не видел перед собою.

Вдруг среди затишья послышались звуки, неясные и негромкие. Семка встрепенулся. Казалось, кто-то пел про себя, нехотя, заунывную песню, пел лениво, сквозь зубы, почти сквозь сон…

Действительно, из-за куста, где река делала небольшой изгиб, показался челнок; он плыл не спеша и держался возле самого берега.

— Дяденька… довези! — крикнул Семка, когда рыбак, мурлыча песню, поравнялся с ним. — Дяденька!., а, дяденька!..

Тот повернул голову, и Семка увидел его загорелое нерусское лицо, с клочком черной бороды и вздернутой верхней губой, из-под которой виднелись острые белые зубы. Сидел он в таком маленьком челночке, вырубленном из ствола, что вода приходилась почти вровень с бортами; при этом речная зыбь сильно качала его, и была страшно, что он сейчас опрокинется и утонет. Но рыбак спокойно опустил весло (другого весла у него не было) и пристально поглядел на мальчика.

— Дяденька, — несмело повторил Семка, — перевези пожалуйста!

— А деньга давал? — резко ответил тот, и было заметно, что он недоволен просьбой.

Потом он нахмурил брови и сморщил нос, отчего зубы его сделались еще длиннее, и почесал себе грудь корявыми пальцами. Белая рубаха, с тесемкой у ворота, которая покрывала его сутулое тело, была расстегнута, и в прорехе виднелась грудь, такая же темная, землистого цвета, как было его лицо.

Грубый ответ, злое выражение лица рыбака и наступающая ночь среди пустыни совсем озадачили Семку. В эти три дня он перевидал много людей, но все они относились к нему участливо, сердечно, и только сейчас, когда помощь была особенно дорога и необходима, он встретился с суровым человеком и в первый раз почувствовал своей детской душою — чужого… Это был именно «чужой» человек, которому все равно, будет ли Семка сыт и жив, или не будет. И Семка глядел на него со страхом, почти враждебно. Ему вдруг стало так печально и тяжело, так стало жалко отца с матерью, так сиротливо и горько, что захотелось броситься в воду и умереть. И, не зная, что сделать, Семка схватился обеими руками за волосы, повалился ничком на песок и зарыдал громко, во весь голос; даже рыбаку стало жалко его. Он подумал, не заблудился ли мальчик и не живет ли на той стороне реки.

Дяденька, довези! крикнул Семка

Пожав плечами, он резко крикнул, чтобы Семка взглянул на него:

— Гей-гей!..

Потом указал на дно своего челнока, где валялась кучей мелкая рыба, и грубо проговорил:

— Садись!

III

Прошло две недели.

Много дорог и деревень осталось позади, за Семкой. Он не унывал и брел не торопясь, только иногда поспрашивал:

— Далеко ли еще до Расеи?

— До Расеи-то? — отвечали ему, — да неблизко. К зиме, гляди, попадешь, а может и раньше.

— А зима-то скоро?

— Нет, зима не скоро. Еще осени не было.

Когда Семка проходил селом или когда издали случалось ему завидеть высокую белую колокольню, то слезы навертывались ему на глаза, а на душе становилось радостно и тепло.

Но вот, наконец, и город.

За городской заставой сначала запестрели перед Семкой направо и налево бревенчатые серые домики с зелеными, красными и серыми крышами, потом пошли белые каменные дома; по улицам бродили куры, хрюкали свиньи; потом потянулись дворы и заборы, встретились у почтовых ворот полосатые верстовые столбы, раскинулась площадь с высокою колокольней за железной решеткой, а напротив нее торчала серая, тощая, бревенчатая каланча, где на самой макушке ходил вокруг по барьеру солдат, а впереди опять виднелись башни, заставы…

Не останавливаясь. Семка прошел городом и снова вышел на тракт, где было ему привольнее и веселее.

IV

Чем дальше, тем более во всем замечал Семка, что наступает осень. «Ладно, скоро зима», — думалось ему, и родное село казалось все ближе и ближе. На полях не вились уже пестрые бабочки, не кружились стрекозы; деревья роняли листву, трава увядала: небо чаще заволакивалось серыми жидкими тучами; по ночам стояли холода. Но Семка думал: «Теперь уж скоро! Теперь недалеко!»

Проходя по тракту, Семка с утра еще ничего не ел и теперь чувствовал голод. Завидев в кустах человека, который сидел, поджав под себя ноги, и что-то жевал, он остановился и с завистью глядел, как тот, облупив яйцо, откусывал, заедая хлебом.

— Тебе чего? — спросил человек, не поднимаясь и продолжая жевать.

Семка молчал.

Человек этот был не молод, с серой короткой бородой, с загорелым и обветрившимся лицом, с узкими впалыми глазами. На ногах его были надеты шерстяные пимы^[4], на плечах — пестрый пиджак, а на затылке — картуз.

— Тебе чего? — повторил он, вглядываясь в Семку.

— Дедушка, — несмело ответил Семка, — дай, хлебца кусочек…

— Самому, приятель, подали. Ну, да на… Поделюсь!

Он протянул ему корку и опять спросил:

— Ты чей такой? Откуда взялся?

— Домой иду… в Расею.

— В Расею? Вот и я в Расею… В зачем ты идешь?

Семка начал подробно рассказывать о своей жизни. Он говорил, как было ему скучно в бараке, как захотелось домой, и как он убежал ночью, а незнакомец все слушал да кивал головой, точно хваля его за что-то.

— Молодец, брат, — проговорил старик, похлопав Семку по руке. — Только гляжу я, плохая твоя жизнь!.. Видно, по моим следам пойдешь: ни дома тебе не видать, ни своего места не знать… Собачья жизнь! Прямо, собачья!

— А ты, дедушка, кто такой? — с интересом проговорил Семка и сел напротив старика.

— Кто я-то?.. Да никто… Так… Одно слово — Неизвестный.

Старик глубоко вздохнул и провел ладонью по лицу, точно утираясь.

— Да, брат… Ты человек малый, а и то вон как тебя назад потянуло… Всегда оно так, тянет, тянет… домой-то.

— А что, дедушка, дойду я к зиме до Расеи?

— Нет, не дойдешь. Потому, пойдут холода, а на тебе вон даже пальтишка нет… Хаживал я… Знаю… Не дойдешь, говорю. Замерзнешь.

От его слов Семка закручинился. Задумался и старик. Оба, потупив глаза, молчали.

Семке в это время казалось, как он будет замерзать, и было горько, что никто об этом не узнает в Белом. А старик думал свою думу и молча шевелил усами.

— Так ты куда? — неожиданно спросил Неизвестный, поднимаясь с травы.

— Я, дедушка, домой…

— Ну, и я домой.