любой скандал лишь прибавлял славы авторам и актерам, и за «Зазывалами» последовали другие драматические произведения, в том числе не менее новаторские «Новобрачные с Эйфелевой башни» (1921) ^[2], «Антигона» (1922), «Эдип-царь»(1927). К двум последним спектаклям мы еще вернемся, когда речь пойдет об «Адской машине». Стоит также отметить невероятный, хоть и вполне обычный для спектаклей по пьесам Кокто, состав участников «Антигоны»: Антонен Арто, Женика Атанасиу, Шарль Дюллен, костюмы Шанель и декорации Пикассо! «Не надо пытаться объяснить героев „Антигоны“, — призывал Кокто, — это театр, которым следует подменить театр болтовни, это драма, мчащаяся, словно скорый поезд, к финальной катастрофе». Кокто был очень доволен, когда критики разругали спектакль как некую новую пьесу. «В настоящем шедевре под слоем патины скрыта его вечная молодость, но лишь патина вызывает уважение, а я как раз ее и снял».

Театральному нигилизму того времени противостоял только так называемый «Картель четырех», объединивший четырех крупных парижских режиссеров: Гастона Бати, Шарля Дюллена, Жоржа Питоева и Луи Жуве. По их мнению, главное в театре — это язык пьесы. Они не боялись обращаться к Расину или Мюссе. Новаторство постановки не исключает поэтичности текста, утверждали они, наоборот, оно лишь подчеркивает неизменную актуальность вечных тем и поэзии. Как начинающие художники копируют великих мастеров живописи, так и Кокто, вырабатывая собственный стиль, нередко обращался к приему адаптации «вечных» произведений: «Сон в летнюю ночь» для цирка Медрано (1915), «Ромео и Джульетта» (1924), где Кокто играет роль Меркуцио, либретто оперы Эрика Сати по роману Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (1920), написанное вместе с Раймоном Радиге. Желание работать над классическими текстами Кокто ощущал еще в самый разгар всеобщего увлечения новыми формами, конструктивистскими решениями, когда стремление к лирике воспринималось как консерватизм, подлежащий осуждению. Кокто считал, что необходимо копировать шедевры и учиться у классиков, воссоздавая богатство деталей и цветовой гаммы с помощью обычной черной линии. «Есть устаревшие новинки и совершенно свежие старые вещи», — говорил поэт.

В начале двадцатых годов, после Первой мировой войны европейский театр, как и вся литература в целом, вернулся к греческим мифам, чтобы заново переосмыслить суть человека, роль судьбы и случая, понятия любви и смерти. Кокто одним из первых на гребне этой волны обращается к вечным сюжетам и персонажам. В 1922 году он берет за основу миф о проклятом роде Лабдакидов и делает драматургическую адаптацию «Эдипа-царя» и «Антигоны» Софокла, однако еще раньше, в 1912, выходит сборник его юношеских стихов под общим названием «Танец Софокла». В 1927 происходит концертное исполнение оперы-оратории Стравинского «Oedipus Rex» по либретто Жана Кокто.

Позже те же мифы будут использованы многими французскими драматургами 30х-40х годов: Андре Жидом («Эдип», 1932), Жаном Жироду («Амфитрион-38», 1929 и «Троянской войны не будет», 1935, «Электра», 1937), Жаном Ануйем («Антигона», 1944), Жан-Полем Сартром («Мухи», 1943). Впрочем, несмотря на видимую схожесть сюжетов, каждый автор решал собственную творческую задачу. Многие, следуя традиции классицизма, пользовались канвой мифа, чтобы затронуть насущные социальные и политические проблемы, кто-то находил в мифологических персонажах и их действиях подтверждение собственной философской теории, кого-то интересовали лишь некоторые черты знаменитых фигур, и пьеса становилась своего рода исповедью, автобиографией. Почти везде из пьес исчезала религиозная основа, ритуальное действие. Большинство пьес с подобными сюжетами строилось уже не по законам античного театра, зритель не испытывал священного ужаса перед могуществом судьбы, напротив, он даже иногда посмеивался над персонажами, поскольку ирония намеренно была заложена в текст. В некоторых репликах зритель явственно видел намеки на известные ему события и немедленно реагировал на них. В 1933 году Андре Жид делает запись о цели драматургии в своем дневнике: «Я предлагаю вам не содрогаться или рыдать, а задуматься».

Когда Луи Жуве ставит «Адскую машину» Жана Кокто в «Комеди де Шанз Элизе», зритель не находит в ней ни одной из вышеперечисленных характеристик. Сразу после премьеры поэт Макс Жакоб в письме от 18 июня 1934 года делится с Кокто своими впечатлениями: «Твоя пьеса странная: когда ее смотришь — это пьеса, когда читаешь — роман. И в обоих случаях — поэма. Радость от настоящего шедевра и от вселенского успеха». И почти в то же время Жакоб напишет в дневнике: «Жан Кокто — единственный (действительно единственный!) замечательный писатель-стилист нашего времени. Сжатость без невнятности, ясность без ухищрений, острота без изыска, доступность без вульгарности и видимых усилий».

В версии эдиповой трагедии Кокто можно, с одной стороны, найти детали, которые позволили бы соотнести ее с тем или иным театральным направлением, но, с другой стороны, поэт как всегда ускользает от попытки упорядочить его замысел, поставить его «на полочку» в нужном ряду. Он не помещается в предназначенную для него ячейку. Может быть, поэтому даже на самые умные вопросы благожелательного критика автор отвечает сбивчиво, ведь художник и критик всегда говорят на разных языках: один на языке логики и разума, другой — на языке поэзии. Приведем пример из беседы Кокто с близким другом Андре Френьо:

Андре Френьо:

— После «Крови поэта» вы поставили «Адскую машину» — трагедию гораздо более полную, чем ваши адаптации «Антигоны» или «Эдипа-царя»?

Жан Кокто:

— Тут понадобится психиатр, поскольку, наверное, во всем, что я написал, есть загадочная нить. Нить, протянутая через все произведения.

Андре Френьо:

— Вы сразу задумали «Адскую машину» как большую трагедию?

Жан Кокто:

— Вовсе нет. Это пришло постепенно. Сначала я написал всего один акт, акт со Сфинксом для Бати и Жамуа. Потом сделал первый акт и, не став писать третий, взялся за «Эдипа-царя», а после включил второй акт — бракосочетание Эдипа и Иокасты. В общем, я бессознательно следовал ритму строителей египетских храмов. Египтяне в основание новых клали остатки старых храмов. Так они закладывали семена, чтобы храмы росли, как растения.

Чехарда актов может показаться странной рациональному человеку, но автор честно отвечает на вопрос о постепенно рождающемся замысле. Непонимание важности не просто всех составных частей произведения, но тщательно продуманной и выстроенной их последовательности всегда было свойственно