складах, а здесь только списанное оборудование. Старый, никому не нужный хлам. И Ёшка.

Вообще-то, Евсей, но все зовут его Ёшкой, а фамилии никто не знает. Да разве это важно, если он - друг? Познакомились случайно. Сколько раз ходил Амадей мимо проходной, внимания не обращал, а тут вдруг как-то летом: "Эй, парень!" Из-за двери выглядывал всклоченный опухший мужик в драном тельнике. Глаза мутные, волосы всклоченные, седоватая щетина, а перегар в разогретом воздухе - на три метра.

- Выручай, братишка... Поправиться надо, а то помру...

Оказалось, не хватает на бутылку, да и сбегать некому, - сам понимаешь, я на посту, мне никак, - так что выручай!.. Ну и выручил, сбегал-купил-принёс, а сторож, - Евсей оказался сторожем этого бестолкового склада, - затащил на проходную. Всё норовил отблагодарить за вино, выпить уговаривал, а когда юноша наотрез отказался, хватанул портвейна "три семёрки" сам и оттаял.

Слов за слово, разговорились. Умел Ёшка, мужик под пятьдесят, вести себя с молодёжью на равных. Тон находил верный и слова правильные. Порасспросил, чем парнишка живёт, поинтересовался увлечениями, потом и о себе рассказал. Оказалось, не всегда он в сторожах ходил, да горькую пил. Был Евсей когда-то художником-реставратором. Расписывал Храм, иконами занимался. Но подвела любовь к горячительному...

- Эх, Амадей, - говорил он захмелев. - Ты ведь счастливейший из людей! Веришь, нет, - и размазывал мутную слезу по седой щетине, - я как засну, так иконы вижу. Тюбики, палитру, будто краски смешиваю, гамму нахожу свою, неповторимую. И пишу лик... Если б ты знал, какой я пишу лик!..

- Так пиши! - восклицал в волнении Амадей. - Возьми краски и пиши!

- Не могу-у-у... - тряс головой бывший художник, сбиваясь на вой. - Веришь, не держит рука кисть... Будто лопнуло в груди что-то. Как гляну на Храм, душа переворачивается, а вспомню кисти - и всё! Не могу... Потому и пью...

У юноши слёзы закипали на глазах, но чем помочь другу он не знал. А Ёшка, прикончив бутылку, наклонялся близко, дышал жарко свежим выхлопом:

- Помни парень: нет большей свободы и большего счастья, чем творить красоту, до тебя невиданную. Не верь никому в мире людей, здесь врут много... Завидуют, злобствуют, ищут, как бы за счёт других подняться. Ты себе верь! Это в строю все шагают в ногу, а один - нет. В искусстве всё наоборот: пусть весь свет кричит, что ты сбиваешься, и других сбиваешь, и плох ты, и неудобен, и нарушаешь все мыслимые правила... А ты не верь! - если душа поёт, если при взгляде на творение своё захлёстывает волна восхищения, и азарт пузырится в крови, как благородное шампанское, - значит это ты в ногу! А все остальные... Да пропади они все!

С тех пор Карманников частенько навещал Евсея. Когда за бутылкой сгоняет, когда просто посидит за компанию. Успехами похвастает, совета спросит. И всегда получал поддержку, по всем пунктам.

И сейчас Амадей спешил заглянуть к другу, поделиться. Тот был на месте - глаза поблёскивают, видно нашлось чего принять с утра. Как-то попробовал парень вспомнить, когда видел на проходной кого другого, и не смог. Всегда только Ёшка вспоминался.

- Смотри, - взволнованно закричал юноша с порога, - смотри какой у меня диск! Амадеус Моцарт! Музыка!..

- О, Моцарт! - благодушно улыбнулся сторож, и морщинки побежали по немытому лицу. - Великий музыкант... Только зачем тебе это? Ты ж с хрусталём работаешь...

- Его зовут, как меня! Любимец Бога!

- Эх, студент, мало, кого как кличут... Даром, что имя одинаковое, у тебя своя гордость! Плюнь ты на австрияка, его по-всякому звали, да и двести лет прошло. Прокладывай свою лыжню! Ты избран судьбой, тебе открыто счастье творения! Ты сам в любимцах у богов...

- Всё равно, - сбился Карманников, - не простой это композитор... И музыка необычная, я чувствую.

- Ладно, - примирительно усмехнулся Ёшка, - я ж не противник. Кантаты и симфонии никому ещё не мешали. Беги, слушай Вольфганга...

- Ага! Я загляну!..

- Как что новое изваяешь, не забудь показать! - крикнул Ёшка вслед, и с тоской проводил глазами убегающую фигурку.

Номер телефона он набрал на память.

- Реквием у мальчишки, - только и сказал в микрофон. И, укладывая трубку на рычаг, пробурчал еле слышно: - Эх, жизнь... Уже и "портешок" не помогает...

А Карманников спешил домой. Через дорогу, наискосок от проходной, в знакомый заплёванный подъезд. Стены, покрытые граффити, щербатая лестница. Вот и третий этаж, филёнчатая дверь, обитая полопавшимся дерматином.

Он ворвался в квартиру, сдирая с себя пальто. Кепка птицей полетела в сторону вешалки, не достигла, спланировала на пол - да какая разница! Амадей уже включал старенькую радиолу "Ригонда". Пластинка с готовностью покинула конверт, виниловый блин лёг под иглу звукоснимателя...

Он прослушал Реквием раз за разом. От начала до конца. Ставил на пластинку лапку радиолы снова и снова. Потом выпил литр молока из холодильника, и достал с антресолей пожелтевшую картонную коробку.

В ней хранился кубок. Хрустальный кубок размером с небольшую вазу, подарок отца. Папа привёз его из Гусь-Хрустального, говорил, что это работа отличного мастера, его друга, и просил расписать, когда сын выучится. Амадей думал, что просил, оказалось - завещал. Через полгода его не стало. А время росписи, судя по всему, пришло.

Юноша включил музыку - ещё раз, с самого начала, - и взял сосуд...

Зародившись едва слышно, плавно и напевно нарастала нежная мелодия. Скрипичные пассажи, как набегающие на берег волны... "Вечный покой". Но не было покоя в этой чудесной музыке. Наоборот, росло напряжение, хор набирал звук, сочность, наполненность. Ласковые волны превратились в грозные валы... А потом взрыв: "Услышь! Услышь!" - уже не пели, а стонали мужские и женские голоса. "К тебе! К тебе!..", - вторили себе же...

По звонкой поверхности кубка, по самому его краю, побежит строгий геометрический узор, вздымающийся пиками. Византийский стиль - как горные хребты, как солдаты в строю, один к одному. Но между ними - бутоны, разнотравье, многослойные фигуры наподобие французской королевской лилии...

А следом музыка поплыла по кругу. "Господи помилуй!" - вихрем, вьюжным каким-то кружением... Молитва? Просьба? Или утверждение? - а может требование прощения? Да, требование! - и в конце мощно, до крайности уже - вверх, как восклицательный знак...

Второй линией - цветы, чем-то похожие на тюльпаны. И один бутон - вверх, а другой вниз, и в сердцевине тот самый восклицательный знак! Классический античный стиль. Быть может, таким узором расшивали мантии римских консулов...

А потом "День гнева" как взорвавшаяся бомба! Тревожно и зябко... А следом... Воронка! - это воронка, понял Амадей! Мелодия затягивала в сияющую бездну, сопротивляться