обижайся на Параскеву Ивановну, милый Сандро. Ты же знаешь, что у Божьих людей свои промыслы. И не нам их за то осуждать. Может, о тебе она действительно и не думала в этот раз вовсе. Благодарю тебя за труд, друг мой, спасибо, что сразу поехал. И оборотился быстро. Как раз к завтрашнему заседанию по флотским делам с Дубасовым и остальными успел. Отдохни пока, а утром переговорим, хорошо?

— Хорошо, Ники. Тогда я к себе. Алике не покажешь?

— Нет…

Когда дверь кабинета закрылась за спиной Великого князя, Николай быстро подошел к абажуру на столе, и так и не присев в кресло, распечатал конверт.

На маленьком листочке дешевой писчей бумаги корявым, крупным почерком старицы было написано:

«Спрашиваешь, кто пришел и что будет? Зачем? Что делать?

Кто, когда и как, — то мне не ведомо, но уже недалек он от тебя. Будет подле тебя. Путем дальним придет, таким, что обычному мирскому не дается. Будет сынишке помощь от него. И будет Божья Воля тебе через него. Что делать тебе — о том не ведаю. Но вижу: будет выбор тебе дан. Две дороги. Одну ты знаешь. Какой пойдешь, то сам решай. Но вторая легче не будет, только короче. САМ РЕШАЙ».

«Только короче… Господи, дай сил, направь, укрепи. Вторая дорога будет короче. И нельзя ошибиться! Нельзя. Значит, Банщиков? Или кто-то из тех троих? Кто? Не тот ли, кто уже трижды спасал жизнь брату, — русский воин, прошедший горнило страшных будущих войн? Второй путь короче?.. Но что случится раньше? Наша Голгофа и гибель России? Или же очищение, излечение и величие ее? И ни намека, ни подсказки. Значит, сама не знает, иначе написала бы…

САМ РЕШАЙ, — Государь со вздохом опустился в кресло, вперив невидящий взгляд в выхваченный абажуром круг света на зеленом сукне с ответом дивеевской Старицы посредине, — Сам решай. Но как!? Может так, как твердили все предсказатели: укрепив сердце готовиться к искупительной жертве? Как повелел святой отче Серафим: ничего не предпринимая ко спасению России, нести свой Крест до конца?

Или же, отринув смирение, вступить на путь, к которому призывает Михаил? Только, в сущности, есть ли теперь у меня выбор? То, что он послан Свыше, а не глаголит через него глас нечистого, блаженная подтвердила. Значит то, что за нашей гибелью и смутой последует столетие, не менее страшное и кровавое для России, ее бессилие, развал, отпадение окраин, балансирование на краю новой смуты и окончательной гибели, вполне реально? Но разве ради ЭТОГО готов был я смиренно принести себя и… ВСЕХ моих в жертву?

Ради того, чтобы за грядущее столетие англо-американские купцы и их подельники жиды-банкиры стали хозяевами мира, а русские и немцы превратились в вымирающие народы? Хочу ли я остаться простым статистом и допустить до безумной двойной русско-германской бойни, ведущей лишь к всемирному возвышению англосаксов, и ими же и их подпевалами сконструированной?

Нет!.. Тогда, возможно, что предсказания Авеля и послание Серафима Саровского кто-то подменил? Возможно ли такое? Или это тоже были испытания ниспосланные мне свыше? На стойкость в вере, на преданность державе и ее народу?

Никто не подскажет. Таков он — МОЙ КРЕСТ. РЕШАЙ САМ…»

И Император решил. Вернее — решился. А потом был этот год. Год, принесший ему мешки под глазами, боли в сердце, кучу седых волос, десятки бессонных ночей и трудных решений, когда приходилось, переступая через свое «Я», делать то, что должно, а не то, что хочется. Год, давший ему долгожданного сына, нежданного друга и Победу…

* * *

И то сказать: «что хочется»! Каким откровением стало для Банщикова то, что вовсе не ветреные «хотения» двигали царем в те непонятные для человека из будущего века моменты, когда Николай проявлял совершенно необъяснимую непоследовательность, иногда по нескольку раз на дню меняя мнение, или хуже того, уже оглашенное в узком кругу решение, по тому или иному вопросу. И как можно было подумать, — в соответствии с желанием или интересом последнего выходящего от него докладчика по означенному предмету. Часто в ущерб логике решения, ранее уже «окончательно» принятого!

К счастью для них обоих, Вадик не собирался таскать эту непонятку в себе. И как-то раз на прогулке, после приснопамятной безвременной кончины хрустальной пепельницы, спросил царя о причинах таких метаний из края в край, что говорится, прямо в лоб. На что получил доброжелательный, откровенный, но от этого не менее шокирующий ответ.

Из него следовало, что Государь признает лишь двух авторитетов, стоящих в его глазах безусловно выше, чем его собственный. Первый — это сам Господь Бог. Второй — память покойного отца, к которому он всегда относился, да и до сих пор относится, с величайшим благоговением. И чьи заветы чтит как догматы. Этот-то незыблемый авторитет родителя и побуждал Николая «твердо стоять на страже основ самодержавия», как «единственной и естественной» базы внутреннего российского миропорядка, ибо это было главным в духовном завещании Александра Александровича сыну.

Авторитет Всевышнего понимался царем в том смысле, что наиболее важные и окончательные решения, ему должно принимать исключительно в согласии со своей совестью, являющейся для него естественным проявлением божественной воли. При этом любая дополнительная информация для размышлений и «совета с совестью» могла запросто привести к смене решения на прямо противоположное. И возникающая оттого чехарда мнений могла продолжаться до того момента, пока воля Императора не будет утверждена подписью «Николай». Это-то решение и становится окончательным. И, естественно, (!)…верным! Ибо, «что написано пером, того не вырубить топором» и «так Господу нашему было угодно». А вдобавок, при таком, весьма своеобразном процессе принятия решений, до кучи, — внутреняя неконфликтность Николая и инстинктивное желание сделать хорошо ВСЕМ! Или хотя бы попытаться…

Вадиму было от чего взвыть и схватиться за голову. До осознания того, что вся их высокопатриотичная миссия прогрессоров может запросто лопнуть как мыльный пузырь в такой, с позволения сказать, занятной «системе координат», оставался буквально шаг. Ибо давлением, логикой, страшилками и историческими примерами эту броню убежденности проломить было невозможно. Николай парил в облаках между Богом и грешной русской землей, с не менее грешным народом, на ней существующим. И в глубине души считал ВСЕ свои принятые решения одобренными свыше! А если в итоге почему-то что-то у него «получалось не очень», значит на то и была воля Божья.

Вдобавок, с точки зрения личного «потенциала пугливости», Государь отличался способностью напрочь игнорировать любую опасность, едва лишь