Лилии Софроновoй, жене и другу,  посвящаю

Глава первая ЕМУ НЕ ПОЗДОРОВИТСЯ...

Мы любим придумывать казнь Адольфу Гитлеру. Если он попадет в наши руки, ему не поздоровится. Для начала мы окунем его в котел со смолой. Потом не пожалеем казенных подушек и распотрошим их над головой фюрера. Он, конечно, будет визжать как бешеный и попробует кусаться. Но мы его быстро успокоим. Мы подпустим к нему немецкую овчарку. Она с ним церемониться не станет — мигом загонит фюрера в железную клетку. Овчарке ведь обидно теперь называться немецкой. Есть и у нее зуб на фюрера.

Потом клетка с Гитлером начнет путешествовать по улицам Москвы. Каждый прохожий сможет плюнуть фюреру в глаза. Мальчишкам будет разрешено стрелять в него из рогаток. Адольф забьется в угол клетки, злобно ощерясь и проклиная тот день и час, когда мать родила его на свет божий.

Оплеванный Гитлер будет помещен в зоопарке в одной клетке с гиенами. Славный им выпадет ужин, что и говорить!

— Ты, Лешка, слишком добрый судья, — раздосадованно говорит Андрейка Калугин, — я бы с ефрейтором Шикльгрубером расправился иначе...

Андрейка не выносит даже само слово «Гитлер». Он всегда называет его ефрейтором Шикльгрубером. Такова настоящая фамилия бывшего ефрейтора Адольфа Гитлера.

У Андрейки, как и у каждого из нас, свои счеты с Гитле­ром. Фашистские бомбардировщики разбомбили детский дом, где жил Андрейка. Он помогал выносить из-под обломков уби­тых ребят. А ведь в детском доме все ребята — братья и сестры.

Андрейка стал сиротой в тридцать седьмом году. Как и я. Только наши отцы по-разному погибли. Калугин-старший был военным летчиком. Истребителем. Однажды он попрощался с сыном и сказал:

— Ну, сынуха Андрюха, предстоят маневры. Длительные. Так что не волнуйся, если меня долго не будет.

Андрейка удивился, что на маневры отец уезжает в шляпе и светлом пальто. Ему больше шла военная форма. На одном из снимков, сохранившихся у Андрейки, Калугин-старший стоит, обнявшись с Валерием Чкаловым, и оба улыбаются, как мальчишки. Как ни странно, они познакомились и подружи­лись на гауптвахте. Оба были до отчаянности смелыми летчи­ками и порой нарушали инструкции.

— Зачем же этот маскарад? — прямо спросил Андрейка, кивнув на шляпу, которую Калугин-старший вертел в руках, словно собирался жонглировать ею.

Отец схватил его двумя пальцами за нос и потянул книзу.

— Любопытной Варваре нос оторвали. Пора бы знать, сы­нуха Андрюха, что существует такая вещь, как военная тайна. И разглашать ее не дозволено никому.

— Так бы сразу и сказал. — Андрейка насупился, отвернул­ся в сторону, и в носу у него защекотало.

Это было время, когда слово «Мадрид» не сходило со стра­ниц газет. Мы все тогда с гордостью носили испанки, собирали деньги в фонд помощи детям Испании и приветствовали друг друга звучными словами: «Но пасаран!» В переводе на русский это означало: «Они не пройдут!» Они — это фашисты. Будь Испания поближе, не существуй между нами и ею стольких вражеских границ — немало бы русоволосых сорванцов правда­ми и неправдами добрались до нее, чтобы драться против Гитле­ра и Франко рядом с черноволосыми испанскими парнишками.

Даже взрослым нелегко было преодолеть бесконечные барь­еры на пути в Испанию. И все-таки в Интернациональной бригаде воевали против фашистов тысячи добровольцев из са­мых разных стран мира.

— Письма-то хоть будешь писать? — спросил Андрейка у отца.

— Обязательно, — сказал Калугин-старший.

Советские самолеты-истребители испанцы ласково называли «курносыми». С нетерпением читал Андрейка в газетах о воз­душных боях под Мадридом. И если сообщалось, что в нерав­ном бою погиб самолет республиканцев, Андрейка стискивал зубы и сжимал кулаки. А вдруг...

И хотя в то время Андрейка не имел представления, где проходят таинственные «маневры» отца, но, зная его характер, кое о чем догадывался. К тому же обещанные письма почему-то не приходили, хотя почта в Советском Союзе работала бес­перебойно. Значит, задерживались они не по вине почтовых работников. Вот почему так волновался Андрейка, узнавая о новых и новых схватках над далеким Мадридом. Будь рядом мама, было бы легче. Но еще три года назад Андрейкина мать погибла во время автомобильной катастрофы. Тогда впервые заметил Андрейка седые виски отца, тогда и сам он стал не по-детски молчаливым...

Нет, он не получил извещения о гибели отца. Просто в один ненастный день пришел к Андрейке незнакомый летчик с че­тырьмя шпалами в петлицах и сказал:

— Будь, Андрюха, моим сыном. Отец просил... в случае чего... передать тебе его планшет... Держи...

И на целлофане отцовского планшета увидел Андрейка слова, написанные по-испански: «Но пасаран!»

Приемный Андрейкин отец погиб во время финской... Друзья его позаботились о судьбе Андрейки. Он попал в дет­ский дом, где воспитывались испанские дети. Они сразу стали друзьями. Андрейка учил их русскому, а сам запоминал звуч­ные и красивые испанские слова. Увезенные из-под бомбежек, могли ли маленькие испанцы думать, что скоро засвистят бом­бы и над Советской страной? Не думал об этом и Андрейка.

Когда с грозным рокотом пролетали в вышине самолеты, самые маленькие из ребят с опаской смотрели на небо и ста­рались быть поближе к Андрейке.

— Наши, наши, — успокаивал малышей Андрейка. А самолеты с крестами вынырнули из-за туч внезапно, по-воровски неожиданно. И ни одного советского истребителя не оказалось в этот миг поблизости. Может быть, фашисты при­няли детский дом, стоявший у берега реки, за оборонный объ­ект? Нет, конечно. Они хотели разбомбить мост через реку. Но они очень торопились. Они сбросили бомбы как попало. Они старались скорее избавиться от груза и возвратиться восвояси, пока их не обнаружили советские истребители. Мост через реку остался цел. Бомбы упали чуть подальше... Сейчас Андрейка смотрит на меня и говорит:

—Я бы его, гада, не казнил так легко, как ты... Он бы у меня жил и мучился каждую минуту, каждую секунду... Я бы ему адскую жизнь придумал... Смерть — это слишком легкое наказание для него.

Пожалуй, Андрейка прав. Никогда не забуду, как в бес­памятстве грохнулась на пол бабушка, получив похоронную на дядю Борю. Он был старше меня всего на пять лет. Мне — четырнадцать, ему девятнадцать. Он требовал, чтобы я