Господа, — рассудительно заметил тот, кого называли Гарун-аль-Рашидом, — не будем ему мешать. Это невежливо. Пусть прыгает вниз, а мы отойдем в сторонку. Не знаю, как вы, я даже отвернусь, — я не выношу таких зрелищ.

— Погоди, о добрейший из калифов! Твоему недостойному собутыльнику пришла на ум оригинальная мысль. Пусть самоубийца представит нам что-нибудь, и мы уйдем. Что исполнял ты в театре, друг? Отлично! Он исполнял политические пародии. Это, должно быть, смешно. Нет?

— Идет! Мы соберем ему на предсмертный ужин, господа. Должен же человек наесться перед смертью? Даже в тюрьмах накануне казни заключенным дают ужин по карточке и бутылку вина. Прошу тебя, мудрейший калиф, предложи на следующей сессии парламента закон, по которому самоубийцам полагался бы бесплатный ужин!

Кто-то проворно сдернул с головы ошеломленного Айта измятую шляпу и бросил к его ногам. Туда посыпались мелкие монеты.

Появился откуда-то фонарь, и Айт увидел себя в центре освещенного круга. Гуляки рассаживались на парапете и у подножья трубы. Белели во мраке их накрахмаленные манишки. Ветер усилился, — черные плащи и фалды фраков взметывались вверх и хлопали, как крылья. На секунду болезненная иллюзия овладела усталым мозгом Айта, — ему показалось, что сюда, на крышу, слетелись со всех городских колоколен галки, зловеще-черные, крикливые, и окружили его, галдя, перебраниваясь и угрожая ему своими острыми клювами.

Он провел ладонью по глазам, — видение исчезло. Криво ухмыляющиеся, пьяные человеческие лица были перед ним. Они качались из стороны в сторону, и кивали ему, и подмигивали, поощряя действовать. Самый пьяный из этих шелопаев, конечно, сильнее его, истощенного многодневной голодовкой. Нелепо было бы думать о сопротивлении. Он был в их власти.

Айт откинул назад слипшуюся от пота прядь и шагнул ближе к фонарю. Лицо его было теперь хорошо освещено: очень худое и бледное, на тонкой шее, с черными провалами глаз и чистым высоким лбом.

Беспечные гуляки с удивлением заметили, что губы Айта кривит страдальческая улыбка. Ему представился вдруг весь жалкий комизм его положения. У него отняли все, даже право пристойно расстаться с жизнью. Ему не позволили остаться наедине с мыслями, которые казались ему строгими и важными. На самом краю могилы его настигли пьяные, сытые люди, и последний смертный час его был отравлен.

Айт, широко открыв рот, рассмеялся. То был жуткий смех, истеричный, резкий, и, если бы среди людей, окружавших Айта, находился человек с сердцем, он различил бы в этом смехе рыдания.

Но Айт решил сыграть в последний раз в своей жизни.

В его живом воображении возникли сверкающая рампа, притихший, очарованный его игрой зал, товарищи в гриме и костюмах, выглядывающие из-за кулис. Теплом повеяло на него от этих воспоминаний, которые путал он в полубреду с явью. Голос окреп, стал гибким, тело привычно послушным, как прежде.

Перебирая невидимые четки и делая коротенькие шажки, точно движения его стесняла ряса, он прошелся по кругу. Голос его стал гнусавым. Лицо как бы одеревянело в постной мине. Он читал список повешенных. Образ епископа Грандье, министра внутренних дел, палача и ханжи, возник, как по волшебству, перед зрителями.

Затем смелыми, резкими штрихами Айт набросал шарж на редактора Леви. Этот милейший и продажнейший из журналистов Бискайи говаривал с тонкой улыбкой: «Я слишком дорожу своей честью, чтобы продавать ее по дешевой цене», и Айт повторил эту фразу так, что весь Леви, уклончивый, любезный, лживый, стал виден в ней.

То была не имитация, а злая и верная пародия. С талантом подлинного сатирика Айт умел найти и показать сокровенное в человеке, позорное и смешное, что прячут обычно на самое дно души.

— Не удивляюсь, что он потерял работу, — сказал на ухо один из зрителей другому. — Это опасное дарование, и я бы надел на такого актера намордник.

А третий персонаж Айта был стариком, но с претензией казаться моложе своих лет. Измятую шляпу Айт сдвинул на затылок, движения его приобрели ту отчаянную старческую молодцеватость, когда еще очень хочется побегать вприпрыжку, а ноги уже не сгибаются в коленях.

По первым же интонациям приторного скрипучего голоса и судорожно-размашистым жестам зрители догадались, кого изображает Айт, — депутата парламента, прославленного оратора господина Бибабо.

Замешательство возникло в толпе гуляк. Но Айт был слишком занят, чтобы обратить на это внимание.

Когда Айт закончил, все молчали. Аплодировал только человек, которого называли Гарун-аль-Рашидом. Продолжая хлопать в ладоши, он выдвинулся из тени и подступил вплотную к Айту.

— Я очарован вашим талантом, — сказал он приторным скрипучим голосом. — Признаюсь, сходство схвачено мастерски!

Чувствуя страшную усталость и шум в ушах, Айт молча смотрел на гримасничавшее перед ним лицо.

Странное оно было; не лицо — гротеск. Множество пересекавшихся под разными углами морщин придавали ему неприятную, почти обезьянью, подвижность. Щеки и подбородок обвисли.

Слишком много кожи было на этом лице. Казалось, что если снять ее и разутюжить хорошенько, ее хватило бы, по крайней мере, на два обыкновенных лица.

Губы самодовольно выпячены, лоб плоский. Темнокарие, без блеска глаза, точно два зверька, притаились под тяжелыми веками и высматривали оттуда добычу.

Айт узнал, кто стоял перед ним. Это был господин Бибабо.

Дальнейшее Айт припоминает с трудом. Его закутали в подбитый атласом плащ, заботливо снесли на руках в машину, и все время он ощущал подле себя чье-то очень твердое, мускулистое плечо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Ну, вот вы выглядите сейчас совсем иначе, — заметил с удовольствием господин Бибабо, когда в комнату вошел Айт, только что принявший ванну и одетый в красный, расшитый позументами хозяйский халат.

— Он вам пока просторен, — сказал загадочно господин Бибабо и придвинул гостю кресло, на котором лежало несколько уютных подушечек.

Их было множество в гостиной: пестрых, вышитых бисером, пуховых, атласных. От них рябило в глазах, и Айт подумал, что если вещи не лгут, хозяин их, должно быть, изрядный лежебока и сибарит.

Обжигаясь горячим кофе и стараясь, чтобы рука его не дрожала, когда он протягивал ее за бутербродом, Айт вначале без особого внимания слушал господина Бибабо.

— Я думаю, вам не более тридцати лет, — начал издалека господин Бибабо, пробираясь окольными путями к известной одному ему цели. — Вас тянет снова к рампе? Мечтаете ли вы о славе, аплодисментах, восторженных рецензиях? Я бредил всем этим в