- О, в этом я не сомневаюсь. Штучный экземпляр. Особенный. Если судить по ее влиянию на тебя и твое творчество, то...
Эфраим громко всхлипывает. Его изможденное лицо отражается в застывших зрачках Латиши.
- Так или иначе, она не хотела, чтобы ты страдал всю свою жизнь. Именно поэтому она ниспослала меня к тебе. Меня - тайную сестру-близняшку. Она знала, что я сумею спасти тебя. Сумею направить твою душевную боль.
Латиша разрывает фотографию Николь на две одинаковые половинки.
- Что ушло, то ушло, - с изысканной, мучительной заботой произносит она. - Уж я-то знаю, поверь. Я хоронила столетия. Со временем к этому привыкаешь. Ко всему, кроме воспоминаний, ведь последние так похожи на шлюх. Они отдаются тебе лишь тогда, когда ты платишь им за это своим душевным здоровьем. Но я не такая, любовь моя, и тебе об этом известно. Я обращаю твой взгляд не в прошлое, а в будущее. Я увожу тебя к изобилию подвижной плоти. Множащейся, терзающейся и умирающей. Я все, что у тебя есть.
С этими словами Латиша резко срывает медицинскую маску, обнажая жуткую безгубую улыбку. Ее зубы и десны оголены. Нижнюю часть щек, будто трещины на фарфоре, покрывают ужасные шрамы. Надорванные сухожилия, ведущие ко рту, регулярно шевелятся и оттого напоминают червей, заглатывающих землю.
Муза резко подается вперед и впивается острыми зубами Эфраиму в бровь. Отхватывает внушительный кусок и с плохо скрываемым удовольствием начинает его жевать. Художник не издает ни звука. Он смотрит на окровавленный подбородок Латиши и думает о том, насколько это трогательное зрелище. Ничтожная частичка его плоти лишь укрепляет их любовную связь.
- Любовь моя, у меня нет желания причинять тебе вред. Но если быть откровенной, ты заслужил наказания. Ты пытался скрыть от меня то, чего скрывать не положено. И это после всего того, чему я тебя научила. Ты думал, я ничего не узнаю?
Язык Эфраима прилипает к небу. Спустя какое-то время он выдавливает из себя:
- Я... надеялся.
- Надеялся? - насмешливо переспрашивает Латиша. Торшер освещает ее острые скулы, зловеще обтянутые пергаментной кожей. - Позволь узнать, на что именно?
Художник не отвечает.
- Что ж, тогда я предположу сама. Думаю, ты надеялся сделать мне сюрприз. Ты подговорил Сивиллу, и она тайком привезла тебе несколько свежих тел. Даже представить не могу, как она это делает из раза в раз, но какая, к черту, разница... Она ведь делает, правда? Это ее работа. Так вот, она привезла тебе несколько свежих тел, чтобы ты мог как следует попрактиковаться. Без меня. Не знаю, сколько материала ты загубил, но то, что я обнаружила в твоем подвале, натолкнуло меня на мысль о том, будто ты старался смастерить для меня мотылька. Этот разрез на спине. Слишком простой. Слишком симметричный. Через него ты собирался вытащить легкие наружу, я права? Ты бы распластал их как крылья, - Латиша качает головой, стараясь справиться с подступившими слезами умиления. - Из тьмы они летят, как мотыльки, на пламя, ослепляющее очи... Любовь моя, это так романтично! Ты не забыл о моей слабости к стихам Перси Шелли. И, конечно же, о нашем с тобой юбилее. Сколько мы уже вместе? Десять лет? Пятнадцать?
Эфраим продолжает молчать. Гнев и вожделение ведут яростную битву за его душу.
- Я тронута, любовь моя. По-настоящему тронута. Ты поразил меня в самое сердце. Однако... - Латиша натужно смеется, и смех ее эхом разносится по всему Сайлент-Хаусу. - Ослепленный своим желанием сделать мне приятно, ты кое-что выпустил из виду. Ты не художник, любовь моя. И никогда им не был. Ты умеешь лишь копировать, но не создавать. Ты напрочь лишен фантазии. Внутри тебя нет искры творца.
Эфраим готов плюнуть в лицо монстру, которого он называет своей музой, но во рту у него сухо, как в пустыне.
- Это я скульптор по плоти, любовь моя. Я, а не ты! Это я сделала тебя тем, кто ты есть. Я дала тебе новую жизнь и привнесла в нее неиссякаемое торжество искусства. Это я даровала тебе всеобщее признание. Я-я-я - твоя муза! И никто другой.
Латиша игриво поднимает подол платья, оголяя безупречно острые скальпели, что заменяют ей голени. Трепет перед иррациональностью увиденного впрыскивает дозу адреналина в артерии Эфраима. Все мышцы его тела машинально напрягаются. Чувства обостряются. Предвкушение боли обжигает рассудок.
Художник смотрит на Латишу и понимает, что близится тот момент, которого последние тринадцать лет он страшился больше всего на свете. Которого не может предотвратить. Вместе с осознанием приходит и облегчение - такое, какое, должно быть, испытывает вернувшийся с орбиты космонавт, когда его ноги ступают на твердую землю. Желание, таинственное и сложное, окончательно побеждает ненависть.
- Измени мою плоть, направь мою руку, - молитвенно шепчет Эфраим, пока его шею и грудь, точно щупальца, опутывают плети из колючей проволоки. Они возникают из-под платья Латиши. Они и есть Латиша. - Измени мою плоть, направь мою руку.
Плитка под стулом с тихим скрежетом разъезжается в стороны, открывая вид на сумрачное ничто, что лежит за границами звездной бездны. За границами самого человеческого понимания.
Латиша с довольным видом наклоняется вперед. Ее омерзительный рот застывает в пяти сантиметрах ото рта Эфраима.
- Любовь моя, все наши совместные работы были прекрасны, но они ничто в сравнении с грядущим шедевром. Я научу тебя всему, что знаю. Больше не будет никаких тайн, никаких загадок. Я удовлетворю твою просьбу и изменю тебя. Сделаю тебя совершенным. Ты станешь мне ровней. Ты наконец-то услышишь шепот луны и познаешь всю глубину космического ужаса, - муза смачивает средний и указательный пальцы слюной, после чего прикасается ими к ссохшимся губам художника. Пытается разлепить их. - Довольно ожиданий, любовь моя. Довольно. Без твоих поцелуев мои уста мертвы.
Эфраим нехотя признается себе, что давно ждал этого поцелуя. Надеялся на него, полагался. Нахлынувший приступ тошноты его нисколько не пугает. Отвращение, питаемое предрассудками, лишь вызывает улыбку. "Она абсолютна, - думает он, - абсолютна!"
Художник ощущает своим языком энергичное подергивание языка Латиши - холодного, влажного и неприятно подвижного, словно во рту у его музы обитает жирная личинка мертвоеда.
Гнилой привкус медленно растекается по небу.
В порыве страсти