времени в «аквариум» приходили люди в сопровождении старой хозяйки, но цена ли была слишком высока или их не устраивало что-то другое, только вот уже несколько недель ничего нового не происходило.

Я переусердствовал с тренировками. Однажды вечером пальцы вдруг потеряли чувствительность, и я едва удержался, чтобы с силой не хватить ими по стене — так меня разозлило, что они не чувствуют боли, а двигаются словно механические детали на хорошо смазанных подшипниках. Кажется, тогда у меня кровь застыла в жилах от страха. А ведь я мог вообще остаться в инвалидном кресле.

Если бы молодой врач (позднее, когда я познакомился с ним, показавшийся мне чересчур заносчивым) не решился прооперировать меня в ту же ночь, я бы так и остался парализованным ниже четвертого позвонка. И половина моего тела — причем, вероятно, лучшая — состояла бы из таких вот бледных мертвых членов.

Ортопед предупреждал: тренироваться по часу в день и прекращать, едва почувствую боль. Но я нетерпелив: когда хочу чего-то достичь, ждать не могу. Я принялся за собственные пальцы не зная удержу и переборщил с нагрузкой. Теперь вместо них было нечто аморфное.

Подавив страх, я отправился в кино. Весь фильм сдерживался изо всех сил, стараясь не шевелить пальцами чаще чем раз в десять минут, и когда снова вышел на улицу и зажмурил глаза от яркого апрельского солнца, они, по моим ощущениям, больше походили уже не на свербящие колбаски, а на обыкновенные ватные тампоны.

Ортопед сказал, что если бы я играл на фортепиано, то нагрузка распределялась бы более равномерно. Рано или поздно, пояснил он, пальцы станут почти такими, как прежде. Нужно только терпение. А вот его-то у меня и не было. Вообще-то я упорный, могу годами идти к одной цели, но с терпением — беда. Если уж разжигаю огонь, он должен загореться сразу.

* * *

В «аквариуме» что-то изменилось. Некоторое время я стоял у окна, думая об увиденном фильме и разглядывая тени, ставшие теперь, когда солнце за Целендорфом^[1] клонилось к закату, заметно длиннее, пока вдруг не заметил, что раздвижные двери «аквариума» открыты. А в кухне появился яркий полиэтиленовый пакет. Что-то меняется, решил я, размышляя о том, кого бы я хотел увидеть в этой квартире.

Главное, чтобы это был человек со вкусом, который не загромоздит изящные помещения чудовищной старой мебелью или псевдопродвинутым дерьмом из хрома, кожи, стекла и лака. Хорошо бы архитектор, способный почувствовать, чего требуют эти комнаты, и купить новую мебель. И конечно же, с молодой симпатичной женой, которая будет весь день готовиться к возвращению усталого супруга, принимая солнечные ванны, натирая тело всевозможными кремами и занимаясь аэробикой.

Последняя мысль невольно вызвала усмешку, но я все-таки успел заметить, как ускользающая полоска солнца поблекла на паркете. Равномерный полумрак смягчил резкую границу между светом и тенью. Я продолжал раздумывать о будущих жильцах. Меня, пожалуй, вполне устроила бы парочка влюбленных лесбиянок. А почему бы уж тогда не порностудия? Моя половая жизнь давно проходила без партнеров. После Шейри. О ней я старался не думать.

Я взял в руки книгу, но мне никак не удавалось прочесть и двух фраз, а вот диск с записью «Anime salve»,^[2] который я тем временем вставил в плейер, своей взвешенной страстностью задевала определенные струны моей души, и в конце концов я отдался звукам, воскрешая в памяти Шейри; она явилась из небытия, чтобы снова улететь прочь. Мне не пришлось даже закрывать глаза, так отчетливо, повинуясь музыке, ее образ наслаивался на безрадостную действительность.

Ее густые темные волосы до подбородка, большой рот с маленькой щербинкой между передними зубами, заметной, когда она улыбалась, серые глаза, легко превращавшиеся в щелочки, — Шейри любила эту гримаску: будто, прищурившись, она смотрит на солнце, — ее странная привычка тихонько посапывать, когда она глубоко задумывалась или пребывала в растерянности, широкие бедра, длинные ноги, узкие плечи и крошечные груди, ее длиннющие пальцы, которые легко взяли бы дециму на фортепиано. Но она не играла на фортепиано. Только пела. Шейри была одной из «певчих птичек».

Карел называл их певчими птичками, а когда никто не слышал, то и певчими сучками. Он обожал говорить подобные вещи, потому что я терпеть этого не мог, провоцировал меня, потому что считал ханжой. Но эту женщину мы с ним оценили одинаково. Есть такие глупые курицы, которые в присутствии продюсера постоянно освежают помаду на губах, обещают все, что угодно, и старательно выполняют обещания, едва лишь представится шанс несколько раз проорать «у-ух» в следующей записи. Они только и мечтают что сделать карьеру солистки на удовлетворенном похрюкивании одного из сильных мира сего, одетого в кожаные штаны. Сколько раз кто-нибудь из нас, ничего не подозревая, открывал дверь в аппаратную, или в туалет, или в прихожую и упирался взглядом в прыщавую задницу продюсера, которого как раз обслуживала такая вот «певчая птичка». Сам я никогда не пользовался их услугами, хотя как звукоинженер и совладелец студии занимал достойное место в списке возможных «карьерных буксиров». Ни разу не обманул я Сибиллу — просто потому, что не хотел ставить под угрозу наши отношения. Хотя вообще-то мы с ней тогда уже настолько отдалились, что периодически читали друг у друга в глазах искреннее удивление: «А кто это? И что этот человек делает в моей ванной?»

— Я, кажется, не невидимка! — В полной тишине студии, необходимой, чтобы сконцентрироваться на двух особенно сложных звуковых модуляциях, раздался вдруг голос Шейри.

— Что? — переспросил я, не поворачивая головы в ее сторону, хотя прекрасно знал: она сидит на краешке кушетки и листает один из музыкальных журналов, разбросанных у нас повсюду. «Подтирки трахальщика аппаратуры» — в лексиконе Карела. Разумеется, он имел в виду меня. Это я был трахальщиком аппаратуры, всегда готовым отловить лишний децибел.

Я был уверен, что это она, и даже догадывался, что именно она делает, ведь я, оставаясь невидимым, наблюдал за Шейри неотрывно. На протяжении всех последних шести дней и ночей, которые она провела здесь.

— Может быть, я существо низшее, с которым полноценным людям вроде тебя общаться зазорно?

Она решила заставить меня заговорить. Часы на пульте показывали, что скоро три, гитарист и продюсер давно убрались на дискотеку, а я продолжал работать — микшировал звук, подбирая параметры для хора. Голос Шейри на четырех каналах не отпускал меня. Никогда еще я до такой степени не подпадал под чары человеческого голоса.

Шейри растворилась в темноте, эта «певчая птичка»