обволакивают, обклеивают член. Член, должно быть, в штанах от этого вздрагивал… А Маринкам от этого было приятно и Иркам тоже, хоть они и были трусливее.

Эти три „половых гиганта", собственно говоря, не очень-то представляли, как и что делать втроем с одной Маринкой. Поэтому они сначала по очереди решили разогреться.

— Хочешь курнуть, Мариночка? — У Гоги был бархатисто-глубокий баритон с акцентом, и вообще он был очень даже клевым мужиком, Гоги. И „Мариночка" хотела курнуть, потому что хоть и выпила уже пару бокалов шампанского, от плана будет все куда проще и в кайф. Самой хорошо будет.

Он прикрыл за ней дверь в спальню, слегка, и вырубил свет. Так что раздевалась Маринка уже в темноте, что ее обрадовало. Эта ленинградская, пусть и сырая, зима делала из всех уродов. И из женщин особенно. Они надевали на себя какие-то штаны, чтобы не мерзли ляжки. Но Маринка была в брюках, так что под ними только трусы, а стеснялась она из-за колготок. Не было на ней красных-синих-желтых из „фирменного" за пятерку. А были обыкновенные, как говорили девчонки, „простые", советские за восемь с чем-то, толстые довольно-таки, да еще и зашитые сверху. Ну, потому что под брюки ведь, не видно. А раздеваться она и не собиралась, выйдя в тот вечер из дома. Если порасспрашивать, так вышло бы, что она никуда не собиралась идти и ни с кем раздеваться не собиралась, а „так получилось…".

Гоги оказался довольно упитанным. С белой-белой кожей и кусками шерсти. Волосы на нем росли не равномерно, а какими-то оазисами. А Маринка была тоненькая, длинненькая, с круглыми сисями-дыньками. Почему-то хотелось называть все ее штучки по-детски. Хотя ни Гоги, ни Андрей, ни тем более Жаба не были Гумбертами в поисках Лолиток-нимфеток. Но, конечно, если потрахаться, то лучше с молоденькой девочкой, у которой все еще… как бы новенькое, упругое и в то же время мягкое и в руку умещается приятно… „Ой, ну-ка быстренько, быстренько повернись на живот, я сейчас кончу…" Маринка повернулась и почувствовала потный живот Гоги на своей попе. Он приклеивался на долю секунды и будто задерживал движения Гоги внутрь Маринки. Вот он хлопнул ее по бокам и тут же кончил — плюхнулся своим потным и мягким животом на Маринкину поясницу.

Она пошла в ванную комнату — просторную, с туалетом и биде, со множеством полотенец, с вместительной ванной — и туда пришел Жаба.

— Слушай, подожди ты! Не лезь так нагло! — Маринка уже почувствовала свою силу, уже одному приятно и он еще захочет, ну и не даст ее, Маринку, в обиду.

И Гоги довольно твердо сказал из спальни: „Эдик, действительно, дай девочке отдохнуть… Классный какой гашиш, а Мариночка?" „Мариночка" уже просила шампанское, ну и Жаба в белых трусах — ма-а-аленький треугольничек их был виден под его животом — пошел за бокалом. А Маринка подумала, глядя на эти трусы сзади — плавки-трусы американские трикотажные со специальной прорезью для члена, когда писаешь, но никто этой прорезью не пользовался, — что Жабе меньше всего достанется!

Андрей лежал за диваном, на полу, и Маринка прыгала на нем, будто оседлав. Но, конечно, это он вел ее в этом скаку и, глядя на нее снизу, подумал: „Хорошая какая девочка и блядь в то же время…" Он потянул ее за волосы к себе и прошептал ей в ухо: „Я буду из Москвы приезжать, и мы будем вместе, вдвоем, я хочу с тобой вдвоем…" Когда он кончил, и Маринка сидела на нем распрямившись, рожа у нее была наглая и самодовольная. „Как же, приедешь ты", — подумала она, но еще и „а хорошо бы иметь такого любовника взрослого, приезжающего из Москвы, в гостинице…".

— Замнем для ясности, — сказала Маринка с усмешкой.

— Зачем ты это делаешь? — спросил, в свою очередь, Андрей у все так же сидящей на нем Маринки, подобравшей свои длинные волосы вверх обеими руками.

— Что делаю? — Маринке, впрочем, было ясно, что он имел в виду. Зачем она трахается с тремя мужиками. Но с ним ведь тоже, вот сидит еще на нем, он только что кончил, еще как ему хорошо было, провыл там что-то „у-у-у, да!". „Профессор хренов", — подумала она.

— А ты не хочешь, Андрюша? — И, засмеявшись, Маринка встала с него, и капли его спермы вытекли из нее ему же на живот. Он брезгливо протянул руку за полотенцем и вытерся. „Это твоя, твоя сперма!" — хотела сказать, но нет, не сказала Маринка.

Да уж, ее влаги там было немного. Не старались эти молодые мужчины над Мариночкой. А зря! То, что она с вами не кончала, оборачивалось, в конце концов, против вас же! Насильники и прихватчики! Сколько теряли вы от того, что эта девочка, Лолитка-переросток, с вами не кончала! Сколько удовольствия вы бы получили, увидев ее рожицу, расплывшуюся в лисьей улыбке от экстаза. И даже удовольствия интеллектуального. Ведь произойди это с тобой, Гоги, ты бы сразу, молниеносно почувствовал себя кем-то больше, сильнее, ведь с тобой же, ты это сделал — значит, хозяин положения! Всем повелевающий! Но вы и без этого считали себя хозяевами и относились к Иркам-Маринкам, как… к дыркам! Да еще бесчувственным! „Да она ни хрена не чувствует… Она, это, ну… фригидная, что ли… Ты вообще когда-нибудь кончаешь? Нет, небось, ха!" — гоготали вы над „дырками". А что вы делали, чтобы они кончали? „Чего это еще я должен делать? Совсем, что ли, озверела?!" — возмущались вы, когда одна смелая „дырка" что-то там верещала об оргазме, осмеливалась верещать…

Жабе удалось-таки пристроиться сзади Маринки. Он что-то сказал — то ли по-грузински, то ли по-азербайджански, Маринка не разбиралась — вышедшему из спальни Гоги, и тот присел со своим членом у „рабочего рта" Маринки. Держал его обеими руками, потому что был он совсем как тряпочка. Но Маринка, хоть и не была она многолетне-опытной минетчицей, знала, что делать, и быстро-быстро эта тряпочка превратилась в плотно заполняющий ей рот цилиндрик. Она не забывала подрыгивать задом, в который упирался жирным брюхом Жаба, она старательно сжимала мышцы внутри „дырки" так, чтобы Жаба скоро-скоро захрюкал и, вздрогнув брюхом, кончил. Маринка не дала ему насладиться этими минутками после оргазма, она соскользнула с него и ушла в ванную комнату. С Гоги. Жаба что-то недовольно бурчал.

Наблюдающий из кресла Андрей почему-то чувствовал какую-то обиду. Он смотрел порнуху, не раз. Но там это делали какие-то неизвестные ему шведы или американцы, и он всегда ржал. Всегда в порнухе, в конце концов, было смешно. А тут ему что-то не очень хотелось смеяться. Там можно было поржать над смешно висящими сиськами — „ой, как у козы!" — какой-нибудь бляди, отсасывающей или „неожиданно" обнаружившей у себя в жопе член: „Какой сюрприз! Не ожидала, а?" Или „неожиданный" член во рту, ха! Ну и смешно было, телка была смешна. А