— Горька вздохнул, как всхлипнул.
— Вот так, — резюмировал Сашка. — Вопрос снят с повестки дня. Мы тут не по приказу, а… ну, по велению души, если предположить, что она у нас ещё осталась.
— Столько лет… — тоскливо сказал Горька. — А если мы проиграли войну? Если мы последние люди в Галактике, которые сопротивляются? Если…
— Это ничего не меняет, — твёрдо подчеркнул Сашка. Они снова посмотрели друг на друга — и рассмеялись вместе.
— Поменялись ролями, — сказал Сашка. — Ты всегда так — приходишь и оттягиваешь на себя тоску.
— Тебя, по-моему, ещё что-то беспокоит, — проницательно заметил Горька.
— Так… — Сашка подался вперёд, обхватил руками колени. — Хотелось бы мне точно знать — где мы сейчас и где основные гарнизоны обезьян. Мы ведь два месяца по чащам отсиживались после той погони, небось, всё поменялось… Жаль рацию кокнули.
— Новую достанем, получше, — махнул рукой Горька. — А что до остального… может, Люську попросишь?
— Да ну… — покачал головой Сашка. — Она после каждого раза пластом лежит сутки… Может, лучше давай прикинем на твоих палочках?
— Балушки, — махнул рукой Горька.
— Если б не твои балушки — нас бы прошлой осенью — как лягву на кочке даванули бы.
— Совпадение, — возразил Горька. Сашка подтолкнул его:
— Ну давай, давай, я ж вижу — тебе самому до смерти хочется!
— Ничего-то от тебя не скроешь, — проворочал Горька, усаживаясь со скрещенными ногами и запуская руку в карман, подшитый к изношенному ремню.
Оттуда он достал горсть небольших — пару сантиметров на сантиметр каждая — палочек из орешника с тщательно вырезанными ножом и окрашенными бурым рунами. Таким гаданием Горька Белкин начал увлекаться ещё до того, как началась их эпопея — ещё малышом, ему рассказал об этом и показал кое-что англосакс-офицер из гарнизона. С началом же партизанщины руны стали давать странный эффект.
Потряхивая в ладонях палочки и глядя вверх, на звёзды, Горька тихо заговорил нараспев:
— Вопрошаю я первый раз, о могучие -
Что будет?
И второй раз вопрошаю -
Что будет?
И третий мой вопрос тот же -
Что будет… завтра? Ну, командир, рискуй, — словно предлагая напиться, Горька протянул ковшик ладоней Сашке. — И не кричи потом, будто что-то не так.
Не раздумывая и не глядя, Сашка выбрал три палочки — на короткий срок. Разложил их уже на своей ладони.
— Что там? — спросил Горька, осторожно ссыпая остальные руны в мешочек. Голос его был спокоен — свои гадания он рассматривал то ли как забаву, то ли как предупреждение, которое вовсе не обязательно сбудется — и даже верней всего не сбудется, если принять его во внимание. И всё-таки глаза парня поблёскивали любопытством.
На ладони Сашки лежали -
Горька увидел кривую улыбку на губах друга. — Нид-Хагел-Кен. Нужда-Град-Рана. — Может, нам легче сразу всем повеситься? — не без юмора предложил Горька. — Такой-то расклад на завтра… — Придётся всё-таки к Люське идти, — Сашка сжал палочки в кулаке, потом — ссыпал в подставленную Горькой ладонь. — А то у меня на завтра другие планы. Пошли. — Подожди, — Горька удержал Сашку за рукав. — Олмер поёт. Они перевернулись на животы и, лёжа по обе стороны камня-пирамиды, умолкли. Стоя у огня, Олмер улыбался. Он никогда серьёзно не относился к своему умению, хотя ему не раз говорили, что такому — впору публиковаться[5]. Но его "поделки", как он их называл, принимались у походных костров "на ура" и часто ложились на слух и язык, становясь песнями отряда. Может, они и не были особенно изысканными, но как нельзя лучше подходили к жизни затерянных в лесах ребят — частью того, что помогало оставаться людьми в отношениях хотя бы между собой…
И вот Олмер запел. Без сопровождения, конечно — но голосом ещё не сломавшимся, очень чистым и звонким, как голос серебра:
— Проклятый мальчишка, — хрипловато сказал Сашка. Горька не смотрел на друга — но ему показалось, что Унтеров плачет. Внизу, у костра, все хлопали…
Костёр почти прогорел. Возле него, накрывшись шкурами, спали почти все. Температура — апрель! — упала до четырёх градусов, холодновато, даже слишком… Димка дежурил на холме. Сашка, Горька и Люська стояли чуть в стороне, под деревьями — совершенно неподвижно — и разговаривали шёпотом. Сашка скрестил руки на груди и завёл ногу за ногу. Горька опирался ладонью о дерево. Девушка скрестила руки на груди и слушала. — Нам необходимо посмотреть, какая нам грозит опасность, — пояснял Сашка немного нервно. — Горька тут прикинул — выходит очень плохо, некуда хуже… — Хуже некуда бывает только смерть — поскольку она единственно непоправимая вещь, — невозмутимо объявила Люська. — Ладно, что вы петляете-то? Сейчас попробуем. Соберите ножи… и сушняк. — Работать с тобой — одно удовольствие, — раскланялся Сашка. — Вам бы только хихикать, — махнула рукой Люська… …В таких случаях девчонка была весьма и весьма требовательна. В движениях, взгляде и словах появлялась властная сила, и ей
Горька увидел кривую улыбку на губах друга. — Нид-Хагел-Кен. Нужда-Град-Рана. — Может, нам легче сразу всем повеситься? — не без юмора предложил Горька. — Такой-то расклад на завтра… — Придётся всё-таки к Люське идти, — Сашка сжал палочки в кулаке, потом — ссыпал в подставленную Горькой ладонь. — А то у меня на завтра другие планы. Пошли. — Подожди, — Горька удержал Сашку за рукав. — Олмер поёт. Они перевернулись на животы и, лёжа по обе стороны камня-пирамиды, умолкли. Стоя у огня, Олмер улыбался. Он никогда серьёзно не относился к своему умению, хотя ему не раз говорили, что такому — впору публиковаться[5]. Но его "поделки", как он их называл, принимались у походных костров "на ура" и часто ложились на слух и язык, становясь песнями отряда. Может, они и не были особенно изысканными, но как нельзя лучше подходили к жизни затерянных в лесах ребят — частью того, что помогало оставаться людьми в отношениях хотя бы между собой…
И вот Олмер запел. Без сопровождения, конечно — но голосом ещё не сломавшимся, очень чистым и звонким, как голос серебра:
— Немного сожаленья сейчас не повредит,
И в этом повинит нас вряд ли кто-то,
Но всё-таки приятно, когда солдат глядит
С небес на результат своей работы.
Возможно, где-то в сводках нас всех упомянут,
Хоть слава на века нам вряд ли светит:
Мы пали смертью храбрых тому уж пять минут
Назад — а может, несколько столетий.
Пройдут года — и станут вершить пристрастный суд
Над нами наши правнуки и внуки,
И тихую глубинку навеки занесут
В анналы исторической науки;
Но верим в то, что ружья поднимут из пыли,
Что вновь возьмут солдатские котомки:
Мы пали смертью храбрых, чтоб храбро жить смогли
На нас во всём похожие потомки.
Пусть верят, что мы сами шагнули чёрту в пасть,
Не назовут наш выбор стадным чувством,
Ведь редкая удача — такою смертью пасть,
Практически граничащей с искусством!
Закончились сраженья, и розданы долги,
А вам пускай напомнит наше знамя:
Мы пали смертью храбрых, как тысячи других
До нас, и после нас и вместе с нами,
Мы пали смертью храбрых, как тысячи других
До нас, и после нас и вместе с нами[6]
— Проклятый мальчишка, — хрипловато сказал Сашка. Горька не смотрел на друга — но ему показалось, что Унтеров плачет. Внизу, у костра, все хлопали…
4
Костёр почти прогорел. Возле него, накрывшись шкурами, спали почти все. Температура — апрель! — упала до четырёх градусов, холодновато, даже слишком… Димка дежурил на холме. Сашка, Горька и Люська стояли чуть в стороне, под деревьями — совершенно неподвижно — и разговаривали шёпотом. Сашка скрестил руки на груди и завёл ногу за ногу. Горька опирался ладонью о дерево. Девушка скрестила руки на груди и слушала. — Нам необходимо посмотреть, какая нам грозит опасность, — пояснял Сашка немного нервно. — Горька тут прикинул — выходит очень плохо, некуда хуже… — Хуже некуда бывает только смерть — поскольку она единственно непоправимая вещь, — невозмутимо объявила Люська. — Ладно, что вы петляете-то? Сейчас попробуем. Соберите ножи… и сушняк. — Работать с тобой — одно удовольствие, — раскланялся Сашка. — Вам бы только хихикать, — махнула рукой Люська… …В таких случаях девчонка была весьма и весьма требовательна. В движениях, взгляде и словах появлялась властная сила, и ей
