в тайге — далее известной черты, мысленной границы, которая одинаково была известна всем людям поселка, всем тридцати двум избам. Вместе с ними она была также известна и другим людям, жившим вне этого поселка. Эти другие люди были совсем иными. Их движения, лица были нормальны, естественны, но, однако, они тоже, дойдя до мысленной границы поселка, останавливались, молча поворачивали и спешили обратно.

За время существования поселка не было случая, чтобы жители его или другие люди переступали запретную границу.

Даже знаменитый на северном Амуре анархист Тряпицын^[1]), дойдя до этой, не отмеченной ничем, границы, повернул прочь. Японцы, которые, за время своей интервенции на Дальнем Востоке побывали, кажется, во всех его углах, и те не рискнули переступить запретную черту.

В чем же дело?

Ответ прост: поселок, населенный странными людьми, носит название «Поселка прокаженных»; все люди, живущие в нем, больны проказой.

Сюда, на крайний север, на левый берег Амура, на участок между крепостью Чныррах (недалеко от Николаевска-на-Амуре) и островом Сахалином, прокаженные были «посажены» приказом Александра III.

Однако, сослав сюда прокаженных, император-«миротворец» не позаботился об их дальнейшем существовании. Только опасения окрестных жителей заставили подумать о них: они в порядке повинности выстроили им избы, огородили поселок изгородью, свезли к изгороди дрова и взяли на себя пропитание прокаженных.

Этот добровольный порыв людей земство и городское и сельское управления Усть-Амурского округа сделали обязательным, и с тех пор повелось, что прокаженные жили на иждивении окрестных жителей.

Однако больные, попав в это положение, не захотели долго утруждать собой северных жителей. Их болезнь, будучи страшной, неизлечимой, в сущности, не была болезнью с близким смертельным исходом. В своем поселке они женились, рождали детей и, доживая в среднем до сорока-пятидесяти лет, умирали.

В поселке у них были свои интересы, свои радости, свое общее тяжелое горе и одна вечная надежда, что люди поту сторону запретной черты когда-нибудь изобретут средства против их страшной болезни.

Пожалуй, одной этой надеждой они только и жили.

И вот этот стимул жизни толкнул прокаженных к самостоятельности, к проявлению собственной инициативы. Они еще при царизме добыли себе скот — коров, лошадей, баранов — и стали разводить их. Потом обработали несколько участков, посеяли рожь, ячмень и огородные овощи. Затем, имея на своем участке небольшую часть тайги, с удивительным упорством и осторожностью занялись охотой. Каждый новый след, каждое появление какого-нибудь нового зверка на их участке было сразу известно охотникам. И для того чтобы убить или поймать этого зверка, охотники высиживали неделями; долгой упорно изучали звериные следы, их направление; ни одна особенность звериных движений не ускользала от их взгляда, почти всегда они оказывались с трофеем.

Но не было еще случая, чтобы кто-нибудь из охотников-прокаженных перешел запретную границу.

Правда, среди них были двое, которые, не выдержав ссылки, бежали из поселка. Первый побег был совершен благовещенским врачом Опариным. Проказой он заболел внезапно и, не желая заразить свою жену и дочь, сам ушел в поселок прокаженных. Но, не выдержав долгой разлуки с близкими, бежал, выбрав от Николаевска-на-Амуре к Благовещенску, который тоже стоит на Амуре, довольно-таки странный путь. Сначала он оказался в Америке, из Америки попал в Японию, потом переехал в Корею, затем в Китай, и, уже по Китаю доехал до города Сахалина, который стоит как раз напротив Благовещенска, на правой стороне Амура.

Видимых признаков болезни у него не было, и в путешествии он не испытал никакого затруднения. Никто не подумал заподозрить в нем больного проказой. Из Сахалина в один прекрасный день он пробрался в Благовещенск и, таким образом, через пять лет отсутствия, оказался у себя дома.

Но в последнюю минуту ему не повезло. На пороге своего дома он был опознан, схвачен и, не повидав жены и дочери, был немедленно отправлен в поселок прокаженных.

Вторым бежал китаец Ли-Цзи.

Проказа уже успела появиться у него на лбу, его сразу же поймали и возвратили в поселок. Через несколько недель он снова совершил побег и в поселок уже не возвратился. Судьба его осталась для всех загадкой и долгое время мучила поселок. Однако последний из прибывших больных как будто разрешил задачу. Он рассказал, что в Америке изобретен способ излечивания проказы ультра фиолетовыми лучами, и первый, вылеченный поэтому способу, был какой-то китаец, с язвой на лбу.

После этого фантастического сообщения ни один житель поселка не сомневался, что китаец был не кем иным, как их Ли-Цзи.

Когда, после первых дней революции, окрестные жители отказались от кормления прокаженных, для последних это уже не было ударом. Они были подготовлены к этому. Им оставалось только приналечь на свои силы и помнить, что отныне они. сами должны заботиться о себе. Революция дала им право пользоваться Амуром (раньше они не имели права иметь лодок). Кроме того, они разрушили изгородь и захватили клюквенное болото, которое лежало за границей поселка. Раньше прокаженные могли только подходить к изгороди и жадными глазами пожирать крупную ягоду, которая ежегодно пропадала, ибо здоровые боялись даже подходить к этому клюквенному болоту. Однако таежная птица да с первыми заморозками медведь (перед тем как направиться в свою берлогу на зимнюю спячку) — на глазах у прокаженных вдоволь лакомились клюквой.

Медведь, перед тем как залечь на зимнюю спячку, вдоволь лакомился спелой клюквой…

Теперь прокаженные обнули клюквенное поле столбами, и оно осталось за ними. Здоровые на это даже не обратили внимания. Но медведь поступком прокаженных был очень недоволен. Он долгое время ходил около столбов, обнюхивал их, несколько штук сшиб лапой, поворчал. Потом, обойдя вокруг поля, залег между кочек и всю ночь лакомился ягодой. Так он ходил на клюкву до тех пор, пока дядя Степан, самый лучший охотник поселка прокаженных, не уложил его из своего кремневого ружья…

II. Заговор купцов.

На правом берегу Амура, глубоко в тайге и в отрогах Станового хребта, в двух-трех сотнях километров от поселка прокаженных, среди скал, где журча извивался ручей, лепились китайские фанзы^[2]). На высоких столбах подле них стояли амбары. Это место русские охотники называли «Китайской Марью», сами же китайцы звали по-своему: «По-ус-сы-хо», что в переводе означало: «земля