Грим КРАСНЫЙ КВАДРАТ 

1

Дом двадцать пять. Второй подъезд. Улица Чехова. Кириллов вздохнул. Хорошо ему было, Чехову, под прикрытием вышних сил. Чего тебе, Чехов? Таланту? На! Обо мне же раденье ангельское — непрерывное преступление против меня.

Войдя в лифт, взглянул на часы. Было немного за полдень. Опаздываю, отчего-то волнуюсь, отметил он. На площадке унял дыхание и позвонил. Ему тут же открыли. Словно этот Вадим сразу за дверью его приход караулил.

— Входи. Только быстро. Охранника я за пиццей послал. На все про все у нас двадцать минут. Деньги с собой?

Был он лет восемнадцати, невысок. Говорил быстро, сминая гласные, отчего Кириллову еще часом ранее показалось, что его телефонный абонент несколько пьян.

Однако алкоголем не пахло. В квартире еще остался запах от прежних жильцов — залежавшихся бумаг, книг, каких-то сухих трав, старого дерева и просто неспешной старости. Но его уже вытеснял новый — дух утилитаризма, пластика и предприимчивости. В одной из комнат затевался ремонт.

Следуя за Вадимом, он мимоходом удивился обострившемуся обонянию.

— Деньги сразу нужны, — бубнил тот, не оборачиваясь. — Никаких авансов, заморочек, отсрочек.

— Все в порядке с деньгами, — успокоил Кириллов. — Получишь наличкой. Здесь и сейчас.

Значит, сделка состоится тайком от родителей, догадался он. Хотя какое это имеет значение?

В просторном зале были хвастливо развешаны десятка три разномастных картин. То, что хозяин не знаток живописи, да и не порядочный коллекционер, было заметно сразу. Картины располагались в геометрическом порядке, то есть по формату, по размеру рам, более никакой другой логики в их расположении не наблюдалось. Передвижник соседствовал с импрессионистом, рисунок углем с иконой в окладе, а Коровин настолько явно демонстрировал свою поддельную сущность, что даже такой посредственный ценитель, как Кириллов, с первого взгляда липу в нем распознал.

— Откуда картины? — спросил Кириллов.

— От прежних жильцов остались, — объяснил пацан.

— А прежним жильцам от кого?

Любопытство его не было праздным.

— Съехали, — уклонился от ответа Вадим.

Малевич же был — тот! От него исходили флюиды. «Я, наверное, ошибся номером. Или номер ошибся мной. Нет, со мной такого везения не бывает».

Бывает, успокоил себя Кириллов. Достаточно припомнить всю цепь совпадений и обстоятельств, что его сюда привели. Бывает и не такое, кроме того.

— Я считал… что «Красный квадрат»… в Русском музее висит, — запинаясь, пробормотал он.

— Это одна из версий. В Русском висит холст, а это картон. И на холсте левый уклон, а на картоне — правый. Но этот квадрат не хуже, чем тот, в Русском. И по размеру больше, — не упустил случая набить цену Вадим.

Известно, что Арбенин и Малевич встречались. По крайней мере, однажды. И даже здорово поднабрались на пароходе «Красавец Грузии». Нет-нет, не кровей — шустовского. И этот квадрат художник в считанные минуты времени изобразил и подарил меценату. И не исключено, что сам про него забыл, протрезвев.

— Побыстрее определяйся, — поторопил Вадим. — Охранник будет вот-вот…

— Картины охраняет?

— Меня.

Ясно. Вот почему он не назначил встречу где-нибудь на скамейке. Посажен родителем под домашний арест.

— Что же твой секьюрити тебя одного оставил?

— А куда я без денег сбегу?

— А с деньгами?

— С деньгами я, не выходя из квартиры, сбегу. Тело здесь, а меня нет. Понял?

— Ясно, — сказал теперь уже вслух Кириллов. — Чем отец занимается?

— Промышленностью.

Кириллов отметил это отрадное обстоятельство. Еще одно совпаденьице. Арбенин тоже промышленник был.

— Дай поближе взглянуть, — деревянным голосом, за которым скрывалось неимоверное усилие победить дрожь, сказал Кириллов.

— Не бойся, подлинник. И заключение экспертизы есть.

— Э-э-э… Так Коровина ты подменил? — вдруг догадался Кириллов.

— Коровин не продается, — сурово отрезал потомок промышленника.

— Подделка топорная. Сам рисовал?

— Да ты что? — то ли на «сам», то ли на «подделку», то ли на «топорную» возмутился Вадим.

— Ну, Малевича сам намалюешь. И не заметит никто, если не пользоваться фломастером. Я и рамочку тебе оставить могу, — пошучивал Кириллов, однако даже Вадим, ненаблюдательный, отметил легкую дрожь в его пальцах, когда он в руки Малевича взял.

И принаглел. Голос его стал уверенней.

— У тебя еще пятнадцать минут, — сказал он. — Либо бери, либо проваливай. Костолом с пиццей заявится — обоим влетит. Примет силовое решение и выбросит тебя вон, — заодно припугнул он Кириллова.

Костолом, скорее всего, ни при чем. Не терпится пацану отовариться и вколоться. Учитывая такое, можно и поторговаться, цену сбить. Сам Кирилов опиатами не увлекался. Горе маковое. Мыкать его. Он даже алкоголь позволял себе разве что изредка.

Захотелось что-то немедленно сделать с картиной. Что-то брутальное, на примитивном, физиологическом уровне. Сжечь, чтобы вдышать дым. Пепел с водой размешать и выпить. Или, например, съесть.

Повинуясь порыву, он поднес картину к лицу и коснулся ее языком. И тут же укол почувствовал, как будто язык на иглу наткнулся, через которую что-то впрыснули в организм. Дрожь прошла по всему телу. Языку стало прохладно, словно на него ментолом капнули. Он онемел, причем сразу в обоих смыслах. Кириллов вдруг его потерял, перестал, ощущать, воспринимать, как после местной анестезии.

— Эй, т-ты чего… — услышал он голос Вадима и понял, что не может от картины язык оторвать, что тот прилип к ее поверхности накрепко, как тогда в каторге ли, в сибирском остроге — вдруг возникло в его голове видение — когда, исполняя зарок, что, мол, не выдаст, не подведет, на крепком морозе лизнул топор, предназначенный для убийства охранника.

Картинка была настолько правдоподобная, что Кириллов оторопел. Словно этот фрагмент от века существовал в мозгу, в закоулках его бессознательного, и вот теперь почему-то всплыл.

Или таким образом начинает проявляться его гениальность, обещанная барышней со змеями на животе? Надо включить этот эпизод в сюжет в качестве приквела. Мол, закатали в Акатуй Володьку Арбенина — за растрату да за подлог, ибо карточный долг — долг чести, все прочее долги — не долги. А там… Вручили топор: мол, будь другом, а не то будешь трупом к утру. Мертвый охранник. Бежали люди опасные, уголовные, да двое поляков с ними, однако никто на себя крови солдатика взять не захотел.

Впрочем, он был почему-то уверен, что фрагмент относился к доакатуйскому периоду сибирской каторги. И географический регион другой. Небо выше, чем