Что за весна нынче! Таких весен Семен Чиркун и не видел за тридцать лет жизни. Сразу после Пасхи зацвели сады, загорелись светлой зеленью березовые рощицы. Гонялись за ярким солнцем легкие курчавые облака, но их насквозь простреливали золотистые лучи.

Весело подпрыгивала на булыжном шляху телега, бодро и ритмично, в такт легкой иноходи, помахивал хвостом дымчато-голубой рысак. В придорожном кустарнике влюбленно тренькали пичужки.

Семен впервые за три года может свободно дышать весной, потому что не примешивается в ее аромат тошнотворный, сладковатый запах порохового дыма. И еще. Валяясь всю зиму в госпитале, он страстно ждал прихода весны. Осенью 1916 года, когда взрывом от немецкого снаряда вырвало кусок мяса на его правой ноге и повредило кость, наметил он себе, что выздоровеет до весны.

Так оно и случилось. Правда, не вылечился до конца — не гнулась в колене нога из-за порванных сухожилий. Но это не огорчило Чиркуна. Нет худа без добра — зато не надо ему возвращаться в окопы, ходить в атаки и отбиваться от них, вшиветь и мокнуть под дождями неизвестно какого черта ради. Прежде за царя-батюшку под пули лоб подставлял, а нынче за кого? За Расею-матушку? А нужна ли ей смерть таких, как он? Что ей от этого — слава или честь? Была Россия с царем и без царя Россией осталась. И без войны Россией будет. Не побить ей германцев, и Германии с нею не справиться. Зачем три года друг друга убивали? Народа лишнего развелось? Но ведь вон она какая большая, Россия-то! Всем места хватит.

Без грусти думал об этом Чиркун, потому что весна нынче просто чудо, потому что скоро будет в родных Петрунях как раз к севу поспеет. Что ждет его в деревне? Обнищали, видать, петрунинцы — они и раньше небогато жили. Война по всей России где огнем, где голодом прошлась. От самой Орши добирается Семён на перекладных со своими спутниками — и на всем пути: разор и нищета. Но ничего: руки целы, ноги кое-как ходят — прокормит самого себя. А и женится — с голоду не умрет семья. Чиркуны никогда лайдаками не были.

Как о женитьбе подумалось, так сразу Наталья вспомнилась. Будто вчера с ней расстался — каждую черточку лица ее помнит. А уж глаза, карие, глубокие, улыбку застенчивую — без них он в окопах не засыпал. Эх, Наталья, Наталья! Не посулила им счастья любовь.

— Чего вдруг, радовался и загрустил? — Толкнул его Фока Близнец — рыжий, как июньское солнце, крепыш.

— Да так... — неопределенно ответил Семен. — А ты после Суража повеселел!

— Дом ведь скоро!

Фоку Близнеца и еще одного односельчанина — угрюмого, неразговорчивого Николая Петрушича — Семен встретил на оршанском вокзале. Много ли их, петрунинцев, по окопам от Балтийского до Черного моря?! Кто погиб, кто с увечьем давно дома. С десяток, не больше, петрунинцев воевало, а поди ж ты — втроем сразу встретились. А чего диву даваться? От Орши до Петруней — трое суток пешего хода.

Кто как домой возвращался — об этом друг у друга не выспрашивали. Это на войну всех одинаково забривали, а с нее каждый по-своему возвращается. Семен — унтер-офицером, с георгиевским крестом. Весельчак и балагур, как и все петрунинские Близнецы, Фока несет домой пустой левый рукав. От этого не в характер себе и тосковал всю дорогу. У Николая нет бросающихся в глаза увечий, но и его война глубоко пропахала. Черный весь, худой - одни глаза по-волчьи горят. Из души его мука какая-то идет. Если по-доброму отпущен он с войны, значит, газами травленный. А если газами не травленный, то, выходит, сбег из окопов.

Так, не так — Чиркуну плевать. Это по молодости он германцев колошматить спешил, чтоб о геройстве его по всей России прослышали. Сегодня ему война сука паскудная. А каково Николаю было в тридцать пять на фронт идти? Жена хворая, хозяйство, дети. Коль и дезертир — не ему, Семену, судить.

Сидит Петрушич рядом с пухлощеким возницей — высокий, но сгорбившийся, придавленный жизнью, — котомку солдатскую к себе прижимает, будто она золотом полна. Поди, вшей под завязку. Но свои и вши дороги.

***

Пухлый и розовощекий, как подсвинок, возница Евсей Козинцев маслено щурил на солнце узкие, татарские глаза. У него были свои думы — легкие и сытые, куда приятнее, чем у поджарого, чернявого унтер-офицера. И года нет, как отошел Евсей от отца, а уж вон как хозяйство пошло — родитель завидует. Все, что ко двору младшего Козинцева, — прибыток. Жену Лушку из богатого Кромова взял. Отец ее, старый Ермолов, рысака Никиту в приданое дал, двести рублей червонцами, птицы домашней, по паре кожухов и перин. Старый Козинцев от скупости своей двух самых тощих свиноматок выделил, а те возьми и принеси по пятнадцать поросят — и ни одного квелого. Корова по весне отелилась, опять удача — двумя телочками. Вчера в Сураж поехал сало продавать, думал — три дня просидит. Но нет, за день все продал да по полной цене. И назад не пустой едет — со служивых денежку взял.

Чего не жить Евсею, коль удачливым родился?!

За приятными мыслями и дорога коротка. Вон уж и Нивное из-за холма выглянуло. Большое, богатое село Нивное, не то что белорусские Петруни, откуда служивые эти. И в селе не последний человек — Евсей Козинцев.

Въехав в Нивное, Евсей повернул рысака со шляха на пыльный, заросший бурьяном пустырь. Окнами на пустырь выходил магазин нивнянского купца Кирея Коноплева. Угрюмое кирпичное здание. Возле него и остановился Евсей. Отложив вожжи, поправив картуз на курчавой круглой голове, он обернулся к трем солдатам, сидевшим на возу.

— Добрались, служивые! Далей — уж чем бог пошлет, а мы с Никитой — дома!

Словно соглашаясь с хозяином, рысак качнул гривастой головой и сразу же уткнулся мордой в высохший с осени бурьян, среди которого пробивалась молодая трава.

— До Петруней не довезешь? — неуверенно спросил Чиркун.

— Чего говоришь, служивый? Не понял... — спросил сползая с телеги, тяжелый, неповоротливый Козинцев. Он не слышал унтер-офицера, думая о своем: понравится ли его Лушке белая китайская кофта или больше по сердцу придется подарок Фильки, ее брата, — огромный цветастый платок? Фильку Евсей встретил на суражском базаре перед самым отъездом. Звал вместе ехать, да тот через Струженку на Кромово пошел. Понятно дело — у Фильки в Струженке зазноба.

«Нет, — решил Козинцев, — платок — вещь красивая, но не сравнимая с кофтой».

Он очень хотел ублажить свою молодую жену.

— Я говорю: может,