загибающихся узких листиков, помнишь? - даже подать стакан воды. Да, всего лишь стакан воды или чая, когда ты заболеешь, когда сквозь бинтующую паутину проступит прозрачно-розовая, видимая лишь редким и понимающим врачам сукровица, и лицо твое, серое, утонувшее в подушке, будет почти прозрачным, туманным (клубок тумана над ручьем в лунную ночь, промозгло-влажную ночь перед всемирным потопом), так что сквозь кожу щеки и шеи будет различим линялый рисунок наволочки, ее обломанные пуговицы. По детской привычке ты будешь ждать моих пробующих, отпивающих твою болезнь губ, прикосновения их к влажному лбу, к горяче-сухому, что-то непрестанно приговаривающему рту. Вслушиваюсь: "Под зелеными корнями..." Я понимаю тебя даже в несуществующем варианте твоей жизни. Под зелеными корнями спрятана какая-то вещица: амулет, брелок, ленточка, палка с сучком, камешек с полоской, , медальон с Девой Марией, которую ты целуешь и вешаешь на грудь, ножичек. Вещица приносит счастье, и ты зарыла ее, закопала под корнями - так надежнее. Как бы там ни было, мы не вернемся. Хватит верить их примитивным уловкам и возвращаться, и давать в обмен на деньги, пищу, квадратные метры (так теперь всюду называется человеческое гнездо), путевку в место, специально отведенное для общего отдыха, бесплатную и оттого никакую медпомощь, золотистые наградные листы с филигранными гербами и дилинькающие глупенькие кружки орденов живые куски своей сочащейся кровью плоти, которую они небрежно сбрасывают в корзину для бумаг, а потом, слышал, кормят сторожевых собак. Еще раз вернуться - это влипнуть наверняка в их спиритические игры в политику, снова очутиться на вращающейся, убыстряющейся карусели: с нее уже не сойти (велика скорость, они все рассчитали, на такой скорости человек, если у него все еще нет крыльев, разобьется вдребезги, в мелкие осколки, и они разлетятся по свету, как соколки того сказочного зеркала, - бедный Кай! бедная Герта!). Карусель раскрутилась, не видать ни лошадок, ни седоков, а только раздутый движением, сверкающий цилиндр. (Рис. 2) Мы не вернемся, а другие как хотят. Им нравится - пусть остаются. Пусть остаются там - в ячейках домов, где жизнь расфасована по окнам и балконам. Пусть остаются там, в вислозадых, заглотивших их динозаврах, которые они называют благоустроенными домами: "мы сорок получим на расширение - да! да! - со всеми удобствами!" Безглазые! Безухие! Они не видят подмены. Для чего нам туда возвращаться? За одеждой? Груда тряпья и кожи на разные сезоны и температуры, на разные гримасы погоды и выверты похоти. Обертка, товарная упаковка, которая чаще всего лжет: "возьмите меня, я самая лучшая, красивая, надежная, удобная!.." Посуда? Объемы для жидкости и сыпучих продуктов. Питающая и напояющая, соблазняющая содержимым и пустая, промытая и вытертая до голубизны, формой своей, парадами своими, эшелонированными по высоте, она подвигает нас на геройства Геракла во имя и славу пищи, этого транзитного смысла всякого судка, чашки, кофейника, супницы, ведра для отходов. Книги? Да, много красивых и прочных корешков - гробов крашеных, за которыми страницы, за которыми буквы - обугленные останки мыслей, кремированных авторами в кромешной тьме черепных коробок в тысячах разных углов мира, в тысяче разных времен. (Ужасно дробится мысль: может ли быть тысяча разных времен?). Я знаю, тебе иногда хочется туда. Хочется вернуться. Несмотря на клад, который ждет. Ты все-таки привыкла к их картонному миру. Они сделали все, чтобы тебя приручить. Но любовь сильнее привычки. Ты мне веришь, потому что любишь. Если мы вернемся, все сделается непредсказуемым, поверь. Из-за глупых мелочей, из-за пустяков, из-за раскрашенного шелкового зонта или заколки-бабочки я могу потерять тебя. Лучше не думать о них. Смотри на тропинку: сверкает хвоя - золотое генеральское шитье, шишка поднялась на засохших черных плавниках, пупырчатая рыжая ветка, сухая и горбатая, давно растеряла листву (старуха, оставленная детьми), кусок газеты (и тут кусок газеты! весь земной шар облеплен газетами, многослойный бумажный шар, глобус из папье-маше), на которой написано...

Ю н о ш а

Твои волосы, твои глаза, твои губы, твоя кожа, твоя шея, эта родинка на шее, эта тонкая цепочка, что щекочет мне губы, эта самостоятельная и любопытствующая прядка волос, что спускается по шее и подглядывает за моими губами, за моим языком, эта ложбинка, этот атласный овражек, где так удобно отдыхать моему дыханию, где так тревожно и нетерпеливо бьется голубой ручеек, тонкий жгутик, живая нитка гонимой сердцем крови - как наглядеться на это? как надышаться этим? Я остановлюсь здесь, замру, прислушаюсь губами к тому, что не имеет названия на языке людей или имеет, но слишком общие, слишком неловкие и далекие, слишком грубые: лапа обезьяны, хватающая бисер. В одной сказке добрый молодец превращается в перышко. Как бы хотел и я стать перышком, которое бы ты положила вот сюда, к родинке, к дышащей жилке. Живым и чувствующим перышком. Я слишком груб и тяжел, я сам изнемогаю от тяжести своей и каменности. Я весь -как размягченный камень. Почти весь запас моих сил и внимания уходит, чтобы как-то справиться с тяжестью тела, плоти, костей - всей этой крепости, в которую я от рождения заточен. Марсианский треножник. Нет, землянский двуножник. Своей волею я двигаю эту крепость, шевелю махину. Я протягиваю руку - этот несовершенный манипулятор - к тебе, к твоей руке, и вдруг вижу - всякий раз это для меня открытие - твое совершенство, безупречное совершенство твоей руки, твоего лица, твоего бедра -всей тебя, совершенной и столь на меня не похожей. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и нет пятна на тебе. Вижу совершенство твоего тела, которое - понимаю это разумом - тоже из плоти, крови, костей и сухожилий. Понимаю разумом, но не могу поверить в этот абсурд, эту ложь мысли, эту мнимость. Если разъять тебя - кощунственная мысль, прости! - то и правда можно обнаружить все эти составляющие: кость, мясо, кровь. Но разве ты - мясо, кровь, кости? Нет! И тысячу раз нет! Подобное может заявить слепорожденный. Ты - ангел. Разве любовь не делает людей ангелами? Разве люди изначально не больше, чем ангелы? Я лягу перышком вот сюда. Неслышным перышком. И хотя бы своей необременительностью и невесомостью попробую быть равным твоей прекрасности, твоей чистоте.

Д е в у ш к а:

И мне хотелось бы, чтоб ты был перышком. Я бы положила тебя на грудь или сюда, как хочешь, и всегда бы знала, что ты со мной. А это для меня все: знать, что ты со мной, что в любой момент - представляешь? - я могу коснуться тебя рукой, губами. Иногда мне хочется, чтобы ты стал мною, чтобы слился со