относящимися к тому, о чём они спрашивали и лишь значительно позже они понимали, что Авруцкий каким-то образом успевал ухватить самую сущность того, что их интересовало, но что они ещё не могли внятно сформулировать, и ответ Авруцкого был безукоризненно логичен и точен, просто он исключал до десятка промежуточных, вставных звеньев, которые для обычного мэнээса могли бы стать темой серьёзного обсуждения, но ответ был уже дан, и обсуждение завершалось, ещё не начавшись.

Но сегодня была просто вечеринка по поводу дня рождения шефа, все расслабились и ждали, когда он произнесёт свой традиционный первый тост, ставший неотъемлемой принадлежностью их дружеских застолий.

Он застыл с поднятой в левой руке рюмкой, все приготовились выпить и в ожидании этого незамысловатого тоста: «Поехали», — негромко переговаривались между собой, но Авруцкий молчал, и разговоры постепенно стихли, все взгляды обратились на него. Мальцев дурашливым фальцетом прокричал — «кукареку», но никто не засмеялся, слишком необычный вид был у застывшего, как изваяние, Авруцкого.

Почему-то, против обыкновения, то, что протекало сквозь Авруцкого по ночам, сегодня случилось с ним днём, здесь, за этим праздничным столом и единственное, что совпадало, так это то, что предыдущей ночью было полнолуние. Авруцкий готовился к этой ночи, ждал и боялся того, что захлёстывало его, но ночь прошла буднично, и он и разочаровался, и успокоился, он решил, что его отпустили, возможно, испытывали, приглядывались и сочли непригодным, ну и пусть, и хорошо, он чуть машинально не сказал, «ну, и слава богу», но всё-таки не сказал. Что-то его остановило. И вот накатило.

Он встал, чтобы вопреки обыкновению, не ограничиваясь традиционным тостом, поблаго-дарить всех, кто пришёл к нему, он собирался сказать, как он счастлив, как ему повезло, что у него такая нежная, заботливая, любящая жена и такие замечательные, верные друзья и такие удивительные благожелательные соседи, в общем, весь хорошо известный набор штампов, который необходим для приятного течения дружеского застолья, и с существованием которого он мирился, поскольку с одной стороны это была правда и он действительно это чувствовал, а с другой — такие слова были неизменной частью одного из ритуалов, с неукоснительной тщательностью соблюдаемых во всех обществах во все времена.

Он встал и поднял рюмку, а потом случилась эта внезапная вспышка обжигающего, беспощадного света и, придя в себя, он вдруг понял, что говорить ему не хочется. Не о чём было говорить. Настолько пошлым, пустым, незначащим было то, что он собирался сказать, и настолько беспомощной и ни к месту была бы его попытка рассказать о тех видениях, которые мучили его по ночам и об этой вспышке света, которая совлекла не только одежду, но и кожу со всех сидящих за столом. Он сам почувствовал себя начинающим мэнээсом, не имеющим никакого представления ни о том, какая проблема перед ним возникла, ни о том, как к ней подступиться.

Авруцкого, который находился в самом зените своей научной карьеры, вдруг абсолютно перестало волновать то, что ещё недавно было основным содержанием его жизни, его перестали интересовать эксперименты и создание математических моделей, описывающих поведе-ние виртуальной реальности, колеблющейся, зыбкой основы бытия.

— Лёша, ты что, что случилось, Лёша? — привстала и с беспокойством сбоку заглянула в его лицо Верочка, жена Авруцкого. — Никак помстилось что-то? — Она осторожно прикоснулась к его плечу и вдруг испуганно отшатнулась. Плечо Авруцкого было твёрдое и холодное, как камень, неживое было плечо.

Праздника не получилось, всё смешалось, скомкалось, вначале Авруцкого пытались усадить, но довольно быстро отступились, кто-то пытался сунуть ему под нос нашатырь, Мальцев зачем-то водил перед его глазами ладонью, потом попытался разжать ему зубы и влить водки, но это ему не удалось, тогда он попытался отнести Авруцкого в спальню, но даже втроём его не могли сдвинуть с места, создавалось впечатление, что он действительно превратился в статую. Верочку отпаивали валерьянкой, компания разбилась на кучки, женщины в ожидании приезда врача шёпотом переговаривались, мужчины молча курили на террасе, почему-то избегая встречаться взглядами друг с другом, как будто стали свидетелями чего то постыдного.

Приехавший врач, сильно пожилой, сутулый человек, на остром птичьем носу которого чудом удерживалось старомодное пенсне, выслушав сбивчивый рассказ Верочки, попросил всех, кроме неё и Мальцева выйти из столовой, вымыл и тщательно вытер руки, обошёл стол, сел напротив Авруцкого и долго смотрел на него. Затем попросил Мальцева освободить место вокруг Авруцкого. «Как это?» — не понял Мальцев. Врач молча показал на стол и стулья, и когда его просьбу выполнили, попросил выключить свет и занавесить шторы, подошёл к Авруцкому, достал из кармана халата тонкий маленький фонарик и несколько раз направил его острый луч в широко открытые немигающие глаза Авруцкого, потом попросил включить свет, достал из того же кармана блестящий молоточек, и начал постукивать по рукам и ногам Авруцкого, затем вывинтил из рукоятки молоточка острую иглу, расстегнул у Авруцкого рубашку и стал покалывать его грудь, лицо и кисти рук. Авруцкий ни на что не реагировал, лицо его было мраморно-бледным, он стоял, широко расставив ноги, и левая рука его по-прежнему твёрдо сжимала не выпитую рюмку водки.

* * *

Авруцкий видел, слышал и понимал всё, что происходило вокруг него, но тело, которое, несомненно, совсем недавно принадлежало ему и послушно реагировало на любое его желание, сейчас существовало обособленно, отдельно от сознания, он наблюдал сам себя как бы со стороны, не испытывая при этом ни растерянности, ни страха, более того ситуация начинала его забавлять.

Авруцкий вспомнил Гришку, с которым он дружил в школе, но потом их пути разошлись, Гришка поступил на филфак и стал пушкинистом. А пару месяцев назад Авруцкий случайно столкнулся с ним нос к носу в винном магазине. Шикарная чёрная как смоль Гришкина шевелюра поредела и стала пегой, но зато он обзавёлся длинной бородой и пейсами, на голове его была широкополая шляпа, в руках бутылка водки. Мгновение Гришка недоумённо смотрел на загораживающего проход Авруцкого, затем глаза его посветлели, он взял Авруцкого под руку и как будто не было разделявших их двух десятилетий, сказал: — «Пошли со мной, тут недалеко, посидим, поговорим».

По дороге Авруцкий узнал, что Гришка уже давно не Гришка, а реб Цви, что лет двадцать назад он заинтересовался каббалой, изучал иврит и арамейский, оставил пушкинистику, жил в Израиле и изучал