Василий закрыли и снесли, а на ее месте построили красивый клуб железнодорожников. О. Василий не выдержал и сошел с ума или, как мы говорили, «чокнулся». И его куда-то увезли, уехала и матушка. Дом заняли под ясли, а огромный сарай и конюшня пустовали и отлично служили нам местом сбора команды и нашим штабом.
В одну из темных весенних ночей ясли подожгли. Мы, конечно, приняли горячее участие в тушении пожара и, как потом оказалось, не без выгоды. На чердаке дома священника мы обнаружили два объемистых сундука, набитых книгами. В следующую ночь все книги мы перетаскали к себе на чердак и дня три-четыре были заняты разборкой этого клада.
Все церковные книги: псалтыри, библии, требники, жития святых и евангелия мы раздавали соседским старухам, чем снискали их любовь и удивление. А остальные книги честно разделили на троих. По мере того, как мы каждый прочитывали свои книги, мы меняли их между собой.
Не успели мы переварить Ф. Купера, М. Рида, В. Гюго, Лескова и др, как в городе открыли новый клуб. Ну, предположим, он был новый для всех жителей, но не для нас. Для нас это был уже старый, давно известный клуб от первой ступеньки до флага на крыше, от первого строителя до первого директора клуба. И мы уже были нештатные помощники и директора, и художника, и пиротехника, и даже дяди Вани-«Миндальное почтение», занимающего две должности: дворника и контролера. Но самой главной ошеломляющей новостью была новость, которую мы расклеивали на заборах- это приезд московских артистов с участием братьев Адельгейм.
Мы не знали, что такое братья Адельгейм, но надеялись узнать через неделю. Однако в конце недели со мной, вопреки моему желанию, случилась неприятная история.
Дело в том, что я тогда подзарабатывал у парней по 15-20 копеек /что было тогда большим богатством/ необычным способом. Парень, обидевшись почему-либо на свою девушку и желая ее «проучить», встречался со мной и давал заказ, платя по твердой таксе 15-20 и 25 коп. Я же выполнял свою часть договора: в зависимости от полученных денег, найти в парке <эту> девушку и запихать ей за пазуху лягушку, ящерицу или ужа.
Девушки не любили меня и боялись. Иногда вдвоем или втроем они окружали меня, чтобы отшлепать как следует. Но стоило мне засунуть руку за пазуху и издать боевой клич, как они пускались в рассыпную, зная, что у меня всегда за пазухой сидит ужак или еще какая-нибудь гадость.
И вот, накануне приезда братьев Адельгейм, в парке вечером я выполнил такое поручение, лишившись последнего ужа и получив за это четвертак. С девушкой случился сердечный приступ, а ее брат 22-х летний Пашка Зинин встретил меня днем и избил.
Я не мог простить такую обиду, и мы втроем обсудили, как отомстить обидчику. Решили подстрелить его из нашего арбалета.
Выследить и подкрасться к нему для нас ничего не стоило. Пашка сидел на лавочке со своей девушкой, когда я с расстояния двух шагов выстрелил ему в затылок тупой стрелой и исчез.
Мы уже спали в сарае у Лешки Сафонова, когда пришел мой отец и повел домой, подгоняя сзади ремнем. Войдя в дом, я увидел плачущую мать и мать Пашки Зинина. Их-то я не боялся. Больше всего я боялся рассердить отца - в гневе он бывал страшен. Но отец, рассмотрев при свете моё разрисованное лицо, всё в синяках, заплывший глаз, не рассердился, а только спросил, кто меня так избил. Я ответил, что Пашка. И к моему удивлению, он захохотал. И так захохотал, что, наверное, полгорода слышали этот хохот. Отсмеявшись, он сказал женщинам, что считает все в порядке, и ушел в другую комнату.
Женщины накинулись на меня, но я знал средство против них - вытащил из кармана ящерицу, и они отступили от меня, причитая по очереди.
Я не без труда узнал, что я чуть не убил Пашку. Но я хорошо знал, что не мог убить. Я же стрелял тупой стрелой, правда, со свинцовой головкой. Оглушить мог, а убить - нет. И официально им заявив, что если Пашка тронет меня хоть пальцем, я убью его насовсем. После этих слов даже не подействовала моя ящерица. С двух сторон женщины чуть не подняли меня в воздух и стали шлепать по казенной части с приговорами, что я разбойник, изверг, и в кого я уродился, и что одна мука со мной, и что меня будут судить.
И не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не случилось чудо. Открылась дверь Сашиной комнаты, (моего старшего брата), из нее вышел невысокого роста человек и громовым, нечеловеческим голосом заговорил непонятные слова. (Монолог из трагедии Шекспира).
Женщины бросили меня, стесняясь чужого человека, а я, не понимая ничего, глядел на человека, вытаращив глаза. Спокойно подойдя ближе, он обошел вокруг меня, упер руки в бока и проговорил, человеческим голосом:
- Так вот это и есть Давид?
- Я не Давид, я Лешка,- оторопело огрызнулся я, не понимая, чего он от меня хочет.
- Но как же ты не Давид, когда осилил Голиафа? Я точно знаю, что это твой образ ваял Микеланджело.
- Никакого Голиафа я не трогал и никто меня не валял. А вы кто? Следователь?
- Я? Я - человек! Я - актер! И я в восторге от тебя Давид!
- Да не Давид я, а Лешка!
- Ну хорошо, хорошо, герой, то бишь Лешка. Ты бы, мать, отмыла этого Давида, нам с ним поговорить надо. У меня к нему есть боль-ш-о-е дело.
И как-то незаметно скрылся в комнате Саши.
Я кинулся к матери с расспросами, но она, еще сердясь, молчала, пока не ушла тетя Галя- мать Пашки. Потом я без труда узнал, что Пашку после моего выстрела без сознания унесли в больницу. Сколько он пролежит там, неизвестно, но известно, что у него сотрясение мозга.
А тайна человека в Сашиной комнате оказалась проще, чем я думал. Дело в том, что в нашем городке не было гостиницы, кроме небольшого Дома крестьянина. Для приезжающих артистов были забронированы несколько квартир, а так как у нас Сашина комната пустовала- он учился в Севастополе и приезжал редко,- мать решила сдать ее. И у нас поселились два брата, их фамилия Адельгейм. Звали их дядя Боб и дядя Рафа.
Дело, о котором говорил мне дядя Боб, было простым: достать лодку, несколько удочек и показать места, где хорошо клюет рыба.
Выполнить это было не трудно. Лодка у нас была своя, а с отъездом брата, все заботы о ней перешли ко мне. Отец только помог после половодья проконопатить и просмолить ее. Удочки у меня были свои: длинные, ореховые, с волосяными лесками. А речку нашу небольшую, но глубокую, со всеми существующими старицами, ериками и заливами лучше меня мало кто знал. Даже Николай Константинович - наш учитель истории, заядлый рыбак, пропадавший все свободное время на реке, советовался со мной о месте лова и частенько брал с собой на рыбалку с ночевкой.
На следующее утро, в