домом. Только там ему темно. И страшно. Чудище смотит на Агату, потом на ночник со слонами, потому опять на Агату.
— Ну уж нет! — возмущенно говорит Агата. — Ничего себе! Это мой ночник! Только попробуй!
Она бы сказала чудищу еще пару ласковых слов, но тут в коридоре слышатся шаги, Агата бросается на кровать, чудище бросается под кровать, папа Агаты спрашивает, с кем она в такое время разговаривает по телефону.
— Ни с кем, — говорит Агата почти правду, а потом немножко врет: — Я просто пою себе песню.
Папа очень просит, чтобы Агата не пела себе песню, а заснула, как нормальный человек. Ему бы очень хотелось, чтобы хоть один его ребенок заснул, как нормальный человек, — говорит папа, — и вообще чтобы хоть один человек в этом доме заснул, как нормальный человек, потом что Андрюша захлебывается плачем, не может успокоиться, и сейчас мама с папой снова повезут его в больницу, они боятся, что врач что-нибудь пропустил. Андрбша и правда плачет за стеной, очень жалобно и равномерно, Агате вдруг представляется, что так могла бы плакать какая-нибудь мелкая птичка, если бы ветка под ней быстро-быстро раскачивалась, а она была бы слишком слабой, чтобы улететь. В этот момент чудище под кроватью у Агаты решает устроиться поудобнее, кровать вздрагивает. И тут Агата вдруг всё понимает.
Ей очень надо, чтобы папа с мамой ушли из дома и забрали Андрюшу, и побыстрее. Папа строго спрашивает, можно ли оставить Агату одну, не будет ли она петь песни, или скакать по столу, или объедаться колбасой, будет ли она спать, как человек. Для отвода глаз Агата даже делает вид, что немножко обижается: она очень взрослая и самостоятельная девочка, ее оставляли дома и раньше и все заканчивалось хорошо, а большего маме с папой знать не надо. Агата обещает немедленно заснуть. Папа целует ее в лоб, чешет за ухом и закрывает дверь. Агата лежит тихо-тихо, чудище у нее под кроватью тоже лежит тихо-тихо, они слушают, как мамаа с папой собирают андрюшину сумку.
В тот момент, когда за ними захлопывается дверь, Агата считает до шестидесяти, потому что очень часто мама возвращается за зонтиком. Агата считает и слышит, как под кроватью пыхтит чудище. Досчитав, Агата говорит чудищу: «Вылезай». Чудище выбиратеся из-под кровати, трясет большой синей головой, чтобы убрать падающие в глаза жесткие пряди, чуть не сбивает неловкой лапой ночник со слонами. «Вот же», — раздраженно говорит Агата и быстро закалывает чудищу челку своей заколкой. Теперь ее собственная челка падает ей в глаза, но искать вторую заколку у Агаты нет времени, — больница совсем рядом, она уже знает, что с Андрюшей все в порядке, маму и папу быстро отправят домой, а у нее есть дело, которое займет бог знает, столько времени. Батарейка в телефоне почти села, но Агата решает, что для дела ее хватит. Агата идет в темную андрюшину комнату, светя телефоном перед собой, опускается на пол перед андрюшиной кроваткой, потом ложится и прижимается ухом к ковру. Ковер дрожит, пол-дрожит, — мелко, слабо, гораздо слабее, чем в Агатиной собственной комнате, но все-таки дрожит.
Под колыбельку не залезешь, у нее широкие качающиеся ножки, Агата между ними не поместится. Она просовывает руку как можно дальше и шарит ладонью по ковру: никаких рваных краев, ничего такого, никакого разлома. Агата садится и со вздохом отводит прядь с потного лба. Ей уже понятно, что сейчас придется делать, — но очень, очень, очень, очень не хочется. На секунду у нее мелькает мысль о том, что можно, в конце-концов, ничего не делать, что она не обязана, что можно просто соврать себе, будто ничего она не услышала, прижимаясь ухом к полу в андрюшиной комнате. Это такая приятная мысль, что Агата позволяет себе ее посидеть и подумать ее номножко. Потом она вспоминает, как мама вчера стояла на кухне, прижавшись лбом к холодному стеклу, закрыв глаза, думая о том, почему все время плачет Андрей. Агата возвращается к себе в комнату.
Зажав в руке светящийся телефон, Агата лезет под кровать. Под кроватью она находит старую скакалку, очень старательно привязывает ее одним концом к ножке кровати и несколько раз дергает для проверки. Агата совершенно не умеет лазить по канату, ненавидит, когда в школе ее заставляют это делать, всегда болтается на канате, как огромная дурацкая лампочка, — хотя вообще-то Агата очень сильная и часто бегает наперегонки с мальчишками, и еще вопрос, кто кого. Тем более агата сомневается, что сумеет лезть по скакалке, но никакого лучшего плана она придумать не может, а времени у нее совсем мало. Зажав в зубах телефон, Агата садится на край проема. Чудище ложится на ковер, засовывает голову под кровать и недоуменно смотрит на Агату.
— Лучше бы помогал, — говорит Агата с упреком, хотя и не знает, как именно чудище могло бы ей помогать. Она садится на край темного проема, накрепко зажав конец скакалки в руке. Ее осеняет, что если бы проем был глубоким, чудище не смогло бы выбраться из него наружу, и ей становится немножко легче. Агата вздыхает зажмуривается и осторожно, царапая бока и попу, сползает вниз.
Нора под домом оказывается совсем-совсем мелкой, чтобы оглядеться, Агате приходится присесть на корточки. Здесь и правда очень темно — но сухо и как-то чисто. Телефон начинает пищать: Агата смотрит на экран, от батарейки осталось десять процентов, фонарик здорово ее разряжает. В норе пахнет шерстью, теплом и еще чем-то, неожиданно привычным и хорошим. От того места, где сидит Агата, нора идет влево, в сторону андрюшиной комнаты. Агате ужасно не хочется ползти в эту узкую незнакомую темноту, — телефон садится, придется отпустить скакалку, наверху, в разломе, виднеется встревоженная морда чудища, оно громко дышит и, кажется, здорово беспокоится.
— Ну чего ты, — говорит Агата, зажимает телефон в зубах и лезет вперед. И тут же на что-то натыкается на что-то очень знакомое. Она смотрит вниз и видит маленькие белые цветы на синем фоне. Это ее одеяльце, то самое одеяльце, которое должно было стать андрюшиным, но потерялось. Тогда Агата светит вокруг — и видит папин синий свитер, который, по его утверждению, пропал во время переезда. Свитер аккуратно сложен и явно используется вместо подушки, Агатино одеяльце постелено рядом, в стенках норы вырыты маленькие углубления, и Агата видит свою старую бирюзовую чашку, голубые полотенца, с которыми Агата ходила в бассейн и которые, по утверждению мамы, «запихнула невесть куда», забытого старого петрушку, еще какие-то вещи, давно потерянные. Агата ужасно возмущена, она забывает о том, что у нее есть дело, и сердито смотрит на чудище. Чудище закрывает морду лапами.
— Ну погоди, ворюшка,
— Ну уж нет! — возмущенно говорит Агата. — Ничего себе! Это мой ночник! Только попробуй!
Она бы сказала чудищу еще пару ласковых слов, но тут в коридоре слышатся шаги, Агата бросается на кровать, чудище бросается под кровать, папа Агаты спрашивает, с кем она в такое время разговаривает по телефону.
— Ни с кем, — говорит Агата почти правду, а потом немножко врет: — Я просто пою себе песню.
Папа очень просит, чтобы Агата не пела себе песню, а заснула, как нормальный человек. Ему бы очень хотелось, чтобы хоть один его ребенок заснул, как нормальный человек, — говорит папа, — и вообще чтобы хоть один человек в этом доме заснул, как нормальный человек, потом что Андрюша захлебывается плачем, не может успокоиться, и сейчас мама с папой снова повезут его в больницу, они боятся, что врач что-нибудь пропустил. Андрбша и правда плачет за стеной, очень жалобно и равномерно, Агате вдруг представляется, что так могла бы плакать какая-нибудь мелкая птичка, если бы ветка под ней быстро-быстро раскачивалась, а она была бы слишком слабой, чтобы улететь. В этот момент чудище под кроватью у Агаты решает устроиться поудобнее, кровать вздрагивает. И тут Агата вдруг всё понимает.
Ей очень надо, чтобы папа с мамой ушли из дома и забрали Андрюшу, и побыстрее. Папа строго спрашивает, можно ли оставить Агату одну, не будет ли она петь песни, или скакать по столу, или объедаться колбасой, будет ли она спать, как человек. Для отвода глаз Агата даже делает вид, что немножко обижается: она очень взрослая и самостоятельная девочка, ее оставляли дома и раньше и все заканчивалось хорошо, а большего маме с папой знать не надо. Агата обещает немедленно заснуть. Папа целует ее в лоб, чешет за ухом и закрывает дверь. Агата лежит тихо-тихо, чудище у нее под кроватью тоже лежит тихо-тихо, они слушают, как мамаа с папой собирают андрюшину сумку.
В тот момент, когда за ними захлопывается дверь, Агата считает до шестидесяти, потому что очень часто мама возвращается за зонтиком. Агата считает и слышит, как под кроватью пыхтит чудище. Досчитав, Агата говорит чудищу: «Вылезай». Чудище выбиратеся из-под кровати, трясет большой синей головой, чтобы убрать падающие в глаза жесткие пряди, чуть не сбивает неловкой лапой ночник со слонами. «Вот же», — раздраженно говорит Агата и быстро закалывает чудищу челку своей заколкой. Теперь ее собственная челка падает ей в глаза, но искать вторую заколку у Агаты нет времени, — больница совсем рядом, она уже знает, что с Андрюшей все в порядке, маму и папу быстро отправят домой, а у нее есть дело, которое займет бог знает, столько времени. Батарейка в телефоне почти села, но Агата решает, что для дела ее хватит. Агата идет в темную андрюшину комнату, светя телефоном перед собой, опускается на пол перед андрюшиной кроваткой, потом ложится и прижимается ухом к ковру. Ковер дрожит, пол-дрожит, — мелко, слабо, гораздо слабее, чем в Агатиной собственной комнате, но все-таки дрожит.
Под колыбельку не залезешь, у нее широкие качающиеся ножки, Агата между ними не поместится. Она просовывает руку как можно дальше и шарит ладонью по ковру: никаких рваных краев, ничего такого, никакого разлома. Агата садится и со вздохом отводит прядь с потного лба. Ей уже понятно, что сейчас придется делать, — но очень, очень, очень, очень не хочется. На секунду у нее мелькает мысль о том, что можно, в конце-концов, ничего не делать, что она не обязана, что можно просто соврать себе, будто ничего она не услышала, прижимаясь ухом к полу в андрюшиной комнате. Это такая приятная мысль, что Агата позволяет себе ее посидеть и подумать ее номножко. Потом она вспоминает, как мама вчера стояла на кухне, прижавшись лбом к холодному стеклу, закрыв глаза, думая о том, почему все время плачет Андрей. Агата возвращается к себе в комнату.
Зажав в руке светящийся телефон, Агата лезет под кровать. Под кроватью она находит старую скакалку, очень старательно привязывает ее одним концом к ножке кровати и несколько раз дергает для проверки. Агата совершенно не умеет лазить по канату, ненавидит, когда в школе ее заставляют это делать, всегда болтается на канате, как огромная дурацкая лампочка, — хотя вообще-то Агата очень сильная и часто бегает наперегонки с мальчишками, и еще вопрос, кто кого. Тем более агата сомневается, что сумеет лезть по скакалке, но никакого лучшего плана она придумать не может, а времени у нее совсем мало. Зажав в зубах телефон, Агата садится на край проема. Чудище ложится на ковер, засовывает голову под кровать и недоуменно смотрит на Агату.
— Лучше бы помогал, — говорит Агата с упреком, хотя и не знает, как именно чудище могло бы ей помогать. Она садится на край темного проема, накрепко зажав конец скакалки в руке. Ее осеняет, что если бы проем был глубоким, чудище не смогло бы выбраться из него наружу, и ей становится немножко легче. Агата вздыхает зажмуривается и осторожно, царапая бока и попу, сползает вниз.
Нора под домом оказывается совсем-совсем мелкой, чтобы оглядеться, Агате приходится присесть на корточки. Здесь и правда очень темно — но сухо и как-то чисто. Телефон начинает пищать: Агата смотрит на экран, от батарейки осталось десять процентов, фонарик здорово ее разряжает. В норе пахнет шерстью, теплом и еще чем-то, неожиданно привычным и хорошим. От того места, где сидит Агата, нора идет влево, в сторону андрюшиной комнаты. Агате ужасно не хочется ползти в эту узкую незнакомую темноту, — телефон садится, придется отпустить скакалку, наверху, в разломе, виднеется встревоженная морда чудища, оно громко дышит и, кажется, здорово беспокоится.
— Ну чего ты, — говорит Агата, зажимает телефон в зубах и лезет вперед. И тут же на что-то натыкается на что-то очень знакомое. Она смотрит вниз и видит маленькие белые цветы на синем фоне. Это ее одеяльце, то самое одеяльце, которое должно было стать андрюшиным, но потерялось. Тогда Агата светит вокруг — и видит папин синий свитер, который, по его утверждению, пропал во время переезда. Свитер аккуратно сложен и явно используется вместо подушки, Агатино одеяльце постелено рядом, в стенках норы вырыты маленькие углубления, и Агата видит свою старую бирюзовую чашку, голубые полотенца, с которыми Агата ходила в бассейн и которые, по утверждению мамы, «запихнула невесть куда», забытого старого петрушку, еще какие-то вещи, давно потерянные. Агата ужасно возмущена, она забывает о том, что у нее есть дело, и сердито смотрит на чудище. Чудище закрывает морду лапами.
— Ну погоди, ворюшка,