осторожно ступая крепкими ногами в легких унтах. Нет, это только со стороны может показаться, что ты шагаешь, а ты летишь! Ты-то сам знаешь, что обрел крылатость, свободу, могущество, какие бывают только во сне!

И тайга летит тебе навстречу, и нет счету времени, нет предела возможности, нет помехи твоей удаче!

…Иван счастливо засмеялся воспоминанию, тому ощущению своей силы и удачливости, когда он приближался к берлоге. И лесник крикнул ему: «Идет!» — про медведицу. Но он уже сам видел буро-белую гору: это зверь поднялся, неся на себе крышу из сучьев и сухих листьев, запорошенную снегом, и на мгновение — или это показалось? — в прорези ружья Иван заметил желтый глаз, как кусочек светящегося на солнце янтаря.

Он выстрелил и даже не поверил, что медведица завалилась сразу. А то, что по ней стреляли и лесник, и его тесть, так то было позже и не считалось… Потом они на спичках разыграли шкуру и медвежат.

…Почему из большой, полной событиями жизни пришло именно это? Он знал почему. Невозвратно это было: сила, легкость, удачливость! Потому и вспомнилось. Чтобы доконать его… Да еще так ярко и картинно… Будто это была машина времени, а не простая скамейка на бульваре.

Прохожие обтекали ее с двух сторон. Иногда присаживались ненадолго. Дольше всех сидел красивый старик в сером шикарном костюме, без головного убора. Он оперся о набалдашник палки — мудреной какой-то, кажется, в виде собачьей головы — и смотрел перед собой внимательно, словно искал кого-то. А когда поднялся, то почему-то на прощанье поклонился, именно поклонился, а не кивнул, будто знакомому. А они ни одним словом даже не обменялись.

Мало ли чудаков попадается на московских бульварах! Эти бульвары — своя особая страна со своим населением, своими героями и простаками, деятелями и мечтателями. Держава. Какое место в ней занимает он? Ответа не было.

Два школьника лет по одиннадцати-двенадцати жались рядом. Говорили что-то математическое. Один, прилизанный, в берете, выводил прутиком на песке сложную формулу, бормоча:

— Если мы возьмем неопределенный интеграл, то нужно учесть: получим неопределенное количество решений…

Другой, тощий очкарик, снисходительно заметил:

— В данном случае надо взять определенный интеграл в пределах от нуля до числа пи.

Услышав такие слова, Дробитько отвернулся. Слева на скамейке возникла дама с собачкой на руках. Собачка была хинесса с пуговичными глазками. Когда дама подняла глаза, они у нее оказались точно такими же. «Фу, наваждение!» — Дробитько отер платком взмокшее лицо.

«Интересно все-таки: как родные сестры», — подумал он про даму и собачку и украдкой взглянул снова. Но никого уже не было. Малолетние ученые тоже исчезли. От них осталась хоть формула на песке.

«Ну и ладно!» Но только он раскинул руки на спинке скамьи и вздохнул обреченно — потому что оставался один на один с теми же своими мыслями, — как скамья слабо скрипнула. На нее с размаху плюхнулась женщина. «Где я ее видел? Где я ее видел?» — тотчас заметалось в нем, хотя это совсем ему не нужно было. Но значит, надо было, раз так заело… И сразу же вспомнил: да тут же и видел. Час какой-нибудь назад. У клумбы с сальвиями. Только тогда на ней был рабочий комбинезон. Зеленый. И сама она, длинная, худущая, как ящерица, быстро обегала клумбу, что-то выдергивала легкими птичьими движениями, словно выклевывала… Теперь она оказалась постарше, чем на первый взгляд: таких еще «бабушкой» не величают, но уже норовят назвать «мамашей». Ее большая, туго набитая сумка стояла рядом на скамейке. «Значит, она уже успела и продукты купить — мясо там, молоко. А хлеб уже рядом с домом купит…» — рассчитал он, словно это ему надо было.

И так противно ему стало, что все-то он про всех знает, а про себя — ровным счетом ничего… Так противно, что он даже застонал легонько. И страшно перепугался, когда женщина, обратив к нему спокойное и чем-то милое лицо, спросила:

— Что вы? — Наверное, подумала: он к ней обратился.

— Нет, нет, ничего, — пробормотал он и, взглянув на нее в упор, подумал: «А эта, пожалуй, кинулась бы спасать!» Что-то в ней такое было. И в глазах — доброе любопытство. «Это, между прочим, называется участием», — объяснил он сам себе. Но не хотел участия, и, наверное, тут уж надо было встать. Но не встал.

Потому что еще не сообразил, какое будет его следующее действие: идти? Куда? Нет, уж лучше так сидеть дальше. Может, что-нибудь набежит. И подскажет решение. Хотя вовсе не та была ситуация, чтобы что-нибудь набежало.

Он и не посмотрел бы на эту женщину, если бы не искал, чем занять себя. И одна мысль, она опять-таки его не касалась, но сверлила: «Если она кончила работу и даже продукты успела купить, почему сюда вернулась? Чего здесь сидит?» Он сообразил, что ведет себя нелепо: уставился на женщину… И чтобы оправдать свой пристальный взгляд, спросил:

— Вы, кажется, здесь работаете?

— Да, — ответила она.

«Верно, думает: «А тебе-то что, дуролом нескладный?» — решил он, но в готовом ее полуобороте к нему не нашел ничего похожего.

— Хорошая работа. С цветами… — выдавил он из себя и дальше уже ничего не мог придумать. Да и не стал: навалилось опять свое, ну что ему?

— Да хорошая ли, плохая, а целый день на воздухе, — ответила женщина.

Дался им этот воздух!

— Отчего же вы домой не идете? — спросил он, думая: «Чего ты пристал к ней?»

Но она ответила охотно:

— Я уж давно пошла бы. Да тут такое дело: дочка у меня. У нее сегодня гости. Зачем же мне там мелькать? Пусть повеселятся.

Она уловила легкий его испуг и поняла:

— Я тут немного побуду, пока соседка домой вернется. А потом у нее пересижу.

«Ее бы Генке моему», — не без ехидства подумал Дробитько. Хотя если по справедливости, так Генка и не помышлял его куда-то сплавлять, хотя собирал у себя целую банду. А может, и помышлял, да не посмел высказать. «Наверное даже помышлял!» — растравлял он себя.

«Да я же видел ее дочку, вертелась около нее», — вяло подумал Иван Петрович. Девушка была красивая, с распущенными волосами, как Ундина, из тех ундин, которых очень много нынче на улицах. Он бы не запомнил ее, если бы не броский медальон с изображением Нефертити у нее на груди. С девушкиной мамой Нефертити уж вовсе не вязалась.

Женщина чем-то стала ему неприятна. Может быть, податливой своей добротой. И, сделав усилие над собой, он поднялся, не зная, что же дальше. Однако одна-единственная фраза из ненужного разговора застряла у него в голове и трепыхалась и трепыхалась, словно требуя чего-то: «Целый день на воздухе…» Когда нечто подобное проблеял врачишка, это привело его в бешенство, а тут… Тут слова никак к нему не