мальчишеских мыслей семечко.

Собственно, запало оно не из-за дружбы с Флюрой, а из-за мамы. Из-за дружбы оно, пожалуй, проросло.

Случилось это так. Было Первое мая. Бабаня налепила пельменей. В гости тетя Тося какая-то пришла, и мама - водки она в рот никогда не брала - выпила с этой Тосей целых две рюмки.

Разговор у них шел женский и стыдный какой-то для Мишки. Мама - видно, потому, что опьянела, - не замечала заалевших Мишкиных ушей и всего Мишку и не гнала его из комнаты. Из этого разговора Мишка узнал: у него есть отец. И не погиб он после войны как красный командир-пограничник, а жив, но живет не с ними, а с какой-то сукой.

- Я ли его не кормила, не обшивала, а вот в офицеры за войну вышел, и ему швея простая - неграмотной дурой стала! А он знает, паразит, что я все семь классов на пятерки тянула? На золотую медаль меня готовили?.. А он… эх, кобель! - И мама становилась некрасивой и плакала.

Мишка тогда незаметно выскочил в сени и тоже плакал, а соображение запало. И вот какое: отец, оказывается, встретился с мамой сразу после победы. На танцах. Раньше они друг друга не знали. Ну и не договорились, наверное, как следует, чтобы не бросать друг друга. Вот они-то с мамой знаются давно, и ни он ее, ни она его никогда не бросят.

Значит, когда он вырастет большим, станет чьим-то папой, и у него может случиться такое? Если, конечно, не договориться сразу с этой будущей своей мамой, то есть с мамой того, чьим он, Мишка, будет папой.

Справедливости ради нужно сказать, что было еще одно соображение, самое первое. Найти этого своего папу и притащить домой. Но мама говорила тогда и потом, когда Мишка к ней пристал, что тот - негодяй, что теперь ей его и на дух не надо, кобеля опоганенного. А главное, Мишку охладило то, что отец его теперь уже не офицер, а какой-то там торговый работник в мясном магазине. И ему представлялся грузный, в захватанном белом фартуке мужчина, с толстыми, как морковки, пальцами, с прилипшими к ним крошками мяса. Поэтому, видно, он и проходил в маминых объяснениях как опоганенный кобель. В общем, это соображение выветрилось, а второе, серьезное, - осталось. Ну а с кем договариваться насчет будущего - ясно. С Флюрой. Будь Мишка взрослым, сказал бы, наверное, себе: «От добра добра не ищут».

С утра Мишка маялся. Он решил сегодня же поговорить с Флюрой. Он краснел и даже потел немного, когда представлял, как это все будет, но отступать себе не позволял. Уже переходя через межу, он вспомнил, что сегодня у него - арифметика. По арифметике он учился из рук вон. И Елизавета Михайловна раз в неделю ждала его в своей чистенькой учительской квартирке.

Это был, конечно, серьезный предлог для того, чтобы отложить объяснение, но Мишка сжал кулаки, крепко зажмурил глаза, сказал сквозь зубы: «Трус, трус, трус!» - и зашагал к Флюриному крыльцу. Перед дверью Мишка остановился и сказал: «Так…»

Ноги у него немного немытые, но в новых сандалиях этого не видно. На коленках болячки (это его велосипедист недавно задел) - это ладно. У Флюрки тоже одна такая есть на левой коленке. Так… Уши его позавчера заставили вымыть… На всякий случай он вытер ладонью нос и чуть ли не впервые услышал, как* что-то в груди стучит: гук, гук, гук…

Мишка догадался, что это сердце, и стучало оно так гулко, словно было не с кулак, а с целую голову. Вдруг распахнулась дверь, и сердце метнулось под горло. На пороге встала Флюра с мокрой тряпкой в руках.

- Ты… ты чего стоишь и не стучишь? Ты чего, заболел?

- Нет, - сглотнув, ответил Мишка.

Он понял, что здесь ей ничего не скажет. Это надо сказать в особом каком-то месте.

- Флюр, давай это… пойдем на Кривое. Я там тебе что-то скажу.

- А что? - разулыбалась Флюра.

- Я там скажу. Тут нельзя.

- Ну, пошли, - согласилась она. - Только ты пока пилотки сделай от солнечного удара, а я полы домою. На, держи газету…

Они шли по горячей и легкой, как воздух, пыли, а впереди уже был виден выщипанный, сожженный солнцем выгон и за ним - зеленая окантовка Кривого озера и само озеро с редкими ветлами на том, крутом берегу с белесой, словно выцветшей на жаре водой.

- Да сними ты сандалии, иди так, - посоветовала Флюра. Сама она была босиком.

Мишка послушался.

- Это я надел, потому что мне сегодня к Елизавете Михайловне идти.

- Ты что, не пошел? Ну и дурак! И так ведь у тебя двойка с половиной по арифметике! - Флюра даже остановилась.

- Да пошли! Вот скажу когда, тогда и скажешь: ду-ра-ак!

Флюра блеснула на него глазами и пошла дальше.

На выгоне, в желтой, объеденной, вытоптанной траве, звенели и метались, треща то красными, то голубоватыми крыльями, кузнечики, словно не было никакой жары и не было на свете лучшего для жизни места, чем этот скучный выгон.

Но вот он и кончился. Пошли огороды с цветущей картошкой, и уже виднелись впереди зеленая щетина осоки и высокие лезвия камыша.

Земля жгла ступни, как раскаленная голландка, и они, не сговариваясь, побежали к воде. А подбежав, встали. Подойти к воде с этой стороны было нельзя. Она отступила, оставив растрескавшуюся, тугую землю, но возле осоки эта земля была влажной, а дальше становилась топкой и страшной. Но она так ласково освежала ноги, что Мишка сказал Флюре, указывая на четкие отпечатки их ступней:

- Смотри, какая приятность!

Флюра глянула на него одобрительно. Неожиданное слово ей понравилось.

- Я теперь все следы буду так называть.

- Не-ет, все нельзя. Только эти, - серьезно возразил Мишка и, внезапно решившись, выдал: - Флюр, давай с тобой поженимся! Не сейчас, а вырастем когда.

- Ну и дурак! - не раздумывая, брякнула Флюра и отвернулась.

Дополнения насчет «вырастем» она не услышала.

Мишка опустил и голову, и плечи, но не онемел. Он такого ответа и ожидал. Все-таки не первый год он дружил с Флюрой и через нее чуточку знал девчонок. Сами только и делают, что играют в дочки-матери, а скажи им об этом - сразу дураком будешь.

- Да ну тебя, ты послушай сначала, - не поднимая головы, заговорил опять Мишка. - Я же говорю: когда вы-рас-тем. Это чтобы у нас железно было. Это ведь договор такой. Вот моя мамка…

И он бестолково, но понятно все-таки для маленького Флюриного сердца рассказал все свои соображения. Ведь и у нее в доме отца на сегодняшний день не было. Пропадал где-то. А Мишка что же, он ей нравился. Он никогда не стрелял из рогатки по воробьям, не таскал кошку за хвост и однажды даже сумел починить ее любимую куклу Розу, у которой оторвалась гуттаперчивая голова.

Милые пригородные улочки, заросшие сизыми вениками, полынью и муравой. Дома через один с поредевшими, как выбитые зубы, заборами, окнами в