крепко подпортило мне жизнь. Начать с того, что дядя мой Иосиф (он погиб в 44-м году в бою под Варшавой), когда я стал выбирать, в какой институт поступить, суровым ТОНОМ объявил:

— В какой угодно, но технический.

Я тоже с детства «не любил овал», но заодно — и все треугольники и гипотенузы. Тянуло меня отчаянно к языкам, а мечтал я стать дипломатом. Неумолимый дядя Ося, а в нашей семье он был непререкаемым авторитетом, напрочь отмел оба моих влечения.

— Дипломат из тебя с твоим недержанием речи — как из меня Лев Толстой. Ну, а языки — и вовсе занятие для бездельников. Все равно что книгу на работе читать. Жаль, что и врача из тебя не выйдет — больно ты горячий. Остается одно — инженер, на еду и одежду он всегда и везде заработает. По себе знаю.

В итоге я, преодолев отвращение к математике и черчению, поступил в надежный Энергетический институт.

Произошло это в начале сорок четвертого военного года. Директором МЭИ была тогда мадам Голубцова — жена пухлого, рыхлого и беспощадного сталинского сатрапа Маленкова. Для своего любимого детища она без труда выбила броню, повышенную студенческую стипендию и бесплатный обед. Последнее для меня, изрядно оголодавшего за эти два года, было особенно ценным.

Проучился я в Московском энергетическом целых шесть месяцев и понял: еще немного — и повешусь. А тут и мама вернулась в Москву с Волховского фронта, на краткосрочную побывку.

— Как, — изумилась она, — до сих пор ты не в армии?! Стране, Лева, нужны сейчас не энергетики, а воины. Учеба подождет, сынок.

Объяснять ей, что медицинская комиссия после недавней дистрофии признала меня негодным к военной службе, я не стал. Утром пошел в военкомат и отказался от брони. Уже неделю спустя получил — неслыханная для меня удача — назначение в московский ВИИЯ — Военный институт иностранных языков, куда и поступил на итальянское отделение. Почему именно на итальянское? Так вот — мой выбор определили романтический порыв и… случайность.

Правда, романтика моя была не итальянской, а испанской окраски.

Тогда, в далекие тридцатые годы, почти все мальчишки мечтали записаться в «интернациональные бригады», чтобы сражаться с ненавистными франкистами. Я даже собирался удрать из Москвы в Одессу. Там, в порту, тайком проскользнуть на корабль и поплыть, спрятавшись в трюме, в Испанию. Был я твердо убежден, что без меня республиканцам Мадрид не отстоять. Мадрид они и впрямь не отстояли, республика пала. Хоть и сражалось на ее стороне немало советских летчиков и танкистов, многих из которых Сталин «в знак благодарности» затем расстрелял. Он имел обыкновение награждать людей сначала орденом, а потом — пулей.

Но об этом в ту пору я ничего не знал и не раздумывая подал заявление на испанское отделение. Конечно, гражданская война в Испании к тому времени давно окончилась, и генералиссимус Франко стал главой всего государства. Ну и что? Разве нас, людей советских, не учили, что поражения революций — всегда временные, а финальная победа неизбежна и неотвратима? Таков железный закон истории.

Наступило лето сорок четвертого года. Армия нацистской Германии после Сталинградской битвы так и не сумела оправиться, и крах фашизма неумолимо приближался. А за ним неизбежно наступит черед франкистов. Вот почему на испанский факультет была подана уйма заявлений. Увы, я оказался в самом хвосте, и мне хоть и вежливо, но отказали в приеме. Правда, при этом дружески посоветовали: «Ищите другой язык, скажем шведский или голландский».

Понурый, тоскливо опустив лохматую голову, шел я по коридору института, не зная, что теперь делать. Ни шведский, ни голландский языки ничего не говорили моему сердцу. Вдобавок и революций там в ближайшее время не предвиделось. Тоска, да и только.

А навстречу мне бодро шагал лейтенант. Невысокий, коренастый, с густыми кавалерийскими усами и орденской планкой на груди, что выдавало в нем бывалого вояку. Но мне было не до него. Лейтенант же не просто заметил меня, но и увидел по моему лицу, что настроение у данного курсанта прекислое.

— Эй, курсант, — окликнул он меня и остановился. — Ты чего такой скучный? Увольнительную не получил?

Остановился и я. Рассказал бравому лейтенанту о своей неудаче, ожидая от него ну хоть слов сочувствия.

— Только и делов! — к немалому моему удивлению, воскликнул лейтенант. — Так иди к нам, на итальянский, ей-ей не пожалеешь.

— А что в нем хорошего, в этом вашем итальянском языке? — мрачно спросил я.

— Ну, — лейтенант на миг замялся, — во-первых, он очень музыкальный, прямо поющий.

Уловив наметанным глазом, что меня сие ничуть не впечатлило, молниеносно подбросил И другой довод:

— А еще он очень легкий, его выучить пара пустяков.

— Это почему же? — недоверчиво спросил я.

— Дак сам посуди, все читается как пишется.

Вот это уже был аргумент веский. В ту пору я по уши влюбился в Руфу, свою бывшую одноклассницу, стройную девушку с красивыми стального цвета глазами под густыми бровями, и проводил с ней сутки напролет. Так что особо налегать на изучение языка вовсе не жаждал.

Тем временем лейтенант привел еще один, не менее убедительный довод:

— Знаешь, многие слова у итальянцев здорово на наши похожи. Вот мы, к примеру, говорим «фортепьяно», они — «пьянофорте». Мы — «кретин», а они «кретино».

Все, я сдался, значит, и ругаться на итальянском будет совсем не сложно.

— Видать, и впрямь отличный язык, — сказал я. — В твою группу записаться можно?

— Конечно, какой разговор! — воскликнул лейтенант и повел меня в отдел кадров.

В нашей группе было четырнадцать курсантов — восемь парней и шесть девушек.

По странному стечению обстоятельств почти все мои товарищи по отделению не ринулись, как я сам, изучать мелодичный и звучный итальянский язык. И в этом им немало «помог» наш, ныне покойный, преподаватель Гуальтьеро — мы все для простоты звали его Вальтер-Мизиано. Низенький, сутулый, с детства сильно хромой, он обладал, однако, несметным сокровищем — очень красивым голосом, что впоследствии и привело его на эстраду.

Сын Франческо Мизиано, одного из основателей итальянской компартии двадцатых годов, Гуальтьеро попал в Россию вместе с родителями совсем малышом. Прах его отца, которому посчастливилось умереть своей смертью еще до жесточайших сталинских репрессий, и ныне покоится у Кремлевской стены. Ну а Гуальтьеро с отличием окончил Московский университет, получил диплом преподавателя, но в душе раз и навсегда остался певцом. Вот мы и принялись бессовестно эксплуатировать неизбывную любовь Гуальтьеро-Вальтера к бельканто.

Только он начинал спрашивать у нас, курсантов,