Далее шло перечисление мест, где происходили бои, и указывались точные даты. Некоторые буквы выцвели, иные на сгибах стерлись, многие имена и фамилии я сумел разобрать, только вооружившись лупой.

Но когда ровно через полчаса майор вернулся, перевод был готов.

— За точность ручаешься? — спросил он.

— Ручаюсь, — ответил я, сообразив, сколь роковой может стать любая моя ошибка.

— Тогда пошли.

И он повел меня в кабинет в противоположном конце коридора. Открыл дверь, но дальше порога не пустил. Однако я успел разглядеть средних лет человека, небритого, с отекшим лицом и потухшими глазами. На нем была офицерская гимнастерка, но без погон. Майор бесшумно закрыл дверь и легонько вытолкнул меня в коридор.

— Вот он, твой Николаев, — объяснил он. — Все, ты свободен. Только будь сегодня дома, никуда не уходи, можешь мне снова понадобиться.

Подобных писем мне довелось перевести шесть. И могу с гордостью сказать, что есть и моя доля участия в спасении жизни этих бедолаг.

Обычно мой майор и два энкаведешника подвергали бывшего военнопленного и партизана перекрестному допросу. Они придирчиво сверяли его ответы с тем, что прежде узнали из письма командира гарибальдийской бригады. Если все сходилось и он не путал ни имен, ни дат, его отпускали домой и даже выдавали денежное пособие. Ну а если сбивался — поди упомни все спустя три года, — беднягу ждал новый допрос, еще более суровый.

Но то были лишь немногие счастливчики, сумевшие бежать в Италии из лагерей и присоединиться к партизанам. А каково приходилось тем, кто всю войну пробыл в лагере для военнопленных и был освобожден армией союзников?! Сотни и тысячи таких воинов, едва они ступали на родную землю, по этапу снова отправляли в лагерь, на сей раз советский. Как изменников родины, посмевших живыми сдаться в плен.

«Умри, но в плен не сдавайся» — таков был приказ Сталина. Все военнопленные считались, согласно данному приказу, предателями. Исключение делалось, повторяю, лишь для тех, кому удалось совершить побег и вступить в партизанский отряд.

Между тем существовал и другой приказ — всех военнопленных вернуть на родину, пообещав им всяческие блага. С этой целью и отправлялась в Италию наша военная делегация, да так и не отправилась.

Каким-то образом до военнопленных дошли слухи о трагической судьбе тех простаков, которые поверили уговорам и вернулись домой. И вот главе первой советской военной делегации, прибывшей в Италию двумя месяцами раньше, один из военнопленных стальным прутом проломил голову, а остальных избили до крови. По этим веским в прямом и переносном смысле слова причинам поездку нашей делегации в последний момент отменили. Мне о том под великим секретом рассказал майор, хотя за подобную откровенность тогда нередко расплачивались тюрьмой, а то и головой. Все-таки и в те страшные годы даже среди контрразведчиков, а порой и энкаведистов, попадались порядочные люди, сохранившие крупицы доброты.

Мой человечный майор, хоть и мог для продолжения службы отправить меня в любую воинскую часть Советского Союза, позволил мне вернуться в родной ВИИЯ и снова приступить к учебе.

Глава вторая

Прошло еще два года, и наконец учеба моя в ВИИЯ завершилась. Оценки по всем предметам были очень высокие, и преподаватели сочли возможным порекомендовать меня в институтскую аспирантуру. Да вот отдел кадров в науку мне допуска не дал. Шел тысяча девятьсот сорок восьмой год, кампания по борьбе с космополитизмом набирала силу, а у меня мама еврейка. Да и отец хоть и Вершинин, а половинка.

По сим причинам получил я назначение в город-герой Севастополь, где мне предстояло служить военным переводчиком в радиоотряде. Покидать Москву, родных и друзей ох как не хотелось, однако приказы не обсуждаются. Собрал я свои немудреные пожитки и… угодил по «скорой» в Центральный военный госпиталь с острейшим приступом грыжи. А наутро уже лежал на операционном столе. Сама операция вроде бы прошла успешно, но на второй день температура поднялась до сорока. С каждым часом мне становилось все хуже — я то терял сознание, то ненадолго приходил в себя.

В одно вовсе не прекрасное утро я очнулся после очередного обморока, открыл глаза… и решил, что начался предсмертный бред. Возле моей кровати стояли отец и недавняя наша преподавательница Елизавета Зиновьевна Маркова-Пешкова.

Тут мне придется вернуться на два года назад, чтобы рассказать об этой женщине с удивительной судьбой.

Когда нам, курсантам, на третьем курсе объявили, что разговорный итальянский будет у нас вести Маркова-Пешкова, мы сразу подумали — а не родственница ли она Алексея Максимовича Горького? А если родственница, то, верно, древняя старуха. Первое наше предположение хоть и косвенно, но подтвердилось, а вот второе оказалось с точностью до наоборот.

В класс вошла стройная, молодая, очень красивая женщина с прекрасным матовым лицом и пухлыми, чувственными губами. Она сразу предупредила нашу группу, что говорить с нами будет только по-итальянски. Новшество сие пришлось нам крепко не по вкусу. Но после нескольких уроков сугубо на языке Данте и Боккаччо выяснилось, что синьора Маркова-Пешкова родилась и провела свою юность в Италии и русским языком владеет неважно. Оттого-то и предпочитает вести занятия на родном и привычном итальянском. Постепенно мы с этим смирились, тем более что Елизавета Зиновьевна вовсе не требовала от нас особого прилежания. К тому же уроки она вела живо и отличалась редким обаянием.

Однажды, на большой перемене, она сильно закашлялась. Немного отдышавшись, она тихим таким голоском объяснила, что у нее дико болит горло и, похоже, началась ангина. Тут я возьми и брякни, что моя мать — врач-отоларинголог и, верно, сможет ей помочь.

Тем же вечером Елизавета Зиновьевна явилась в нашу шумную коммунальную квартиру в Настасьинском переулке. Вошла в комнату, царственно села в кресло у камина и с первой минуты повела себя так, словно с моей матерью знакома давным-давно. К немалому моему удивлению, мама, воспитанная в пуританском духе, обычно сдержанная и даже замкнутая, быстро подружилась с Лизочкой, как вскоре стала ее звать. Кокетливая, переменчивая, лишенная каких-либо предрассудков в сфере любовной, Лизочка была полной противоположностью моей матери с ее чрезмерным даже ригоризмом. Месяца через три они стали прямо-таки закадычными подругами — водой не разольешь. Само собой, частица от этой дружбы досталась и мне.

Жила Лиза Пешкова вместе с двумя сыновьями, десяти и семи лет, в трехэтажном кирпичном доме прямо во дворе нашего института. Как-то раз она пригласила меня к себе