газет, экраны. А сегодня Россия как раз перестаёт, вот-вот перестанет любить и читать художественную литературу. Я имею в виду молодёжь, она уже читает мало. Вы не боитесь остаться непрочтённым?

И всё-таки «Красное Колесо» написано не для избранной публики. Не для литературных гурманов, и не для специально подготовленных людей. Я утверждаю, что любой простой человек, который захотел бы прочесть, прочтёт все десять томов и всё поймёт. Другое дело, что, конечно, прочесть это — огромная работа. Правильно вы говорите: сейчас в России люди перестают читать, я понимаю, что времени на чтение, на вдумчивое чтение, спокойное, сейчас у людей нет. Но я писал — для самой широкой публики, поэтому наступит время, когда будут читать. Каждый, кто захочет прочесть, как мы влезли в это пекло, не сможет этого миновать. Может быть — да, многие читатели, большая часть читателей придут уже после моей смерти, это я понимаю. Но я всё описал так, как оно было, как мы в это пекло влезли, я надеялся, что это будет урок для нашего будущего и мы успеем не влезть, не повторить Февраль. Но настолько глухо меня тут заперли, глушили передачи даже, отрывки, которые я читал, — вот, видите, опоздал.

А вот сегодня, в такое трудное для России время, в чём вы видите гражданский долг художника, кинематографиста, режиссёра, писателя?

Я сказал бы так, что долг писателя не зависит от бурности или небурности времени, не зависит от того, что сегодня происходит. И об этом Гоголь хорошо сказал, может быть, я вам сейчас, может быть, я вам это найду… Вот Гоголь пишет: «Долг писателя — не одно доставление приятного занятия уму и вкусу. Строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям». Ничего не могу добавить. Сегодня все говорят, что «самовыражение» — вот задача писателя, художника. А может быть, он ничтожество такое, что его самовыражение никому не нужно; хоть бы он не самовыражался, так лучше бы было. Нет, само-вы-ра-жение

В нашей печати распространилось… не помню, было ли это напечатано или просто слухи были о том, что КГБ возвращает вам часть захваченного у вас архива, ваше следственное дело, и что Сергей Залыгин едет в Вермонт передать вам эти материалы КГБ. Ответьте, если это не секрет.

Какой уж секрет. Это, как и обычно, по сегодняшнему дню, сделали со вспышкопускательством. Действительно, у меня сердце замерло сперва: КГБ, даже сам Горбачёв отдал Залыгину мои военные дневники? КГБ выдал мои военные дневники? Ну, признаться, я купился на это, обрадовался, потому что мои военные дневники — это вся моя военная память. Я пять блокнотов мельчайшим почерком, твёрдым карандашом исписал, все встречи, все эпизоды, — в общем, это для меня был просто клад, чтобы писать о той войне, о Второй Мировой. Всё это при аресте захватили со мной, в «дело» пошло. Когда я услышал — Боже мой, да неужели же дневники привезут? — Ничего подобного. Что привезли, хотите покажу? Что привезли, это просто смех: какой шум подняли — и что привезли. Здесь несколько писем, полевая почта, по которым нас с другом, с однодельцем моим, посадили, и ещё несколько фотографий. Но, в виде юмора, однако, что ценно: сохранился вот, видите, такой блокнот, он был у меня переплетен — почему они его разодрали, не знаю. Значит, тут я записывал свои политические мысли. И какие же мысли? Вот посмотрите, открывается: «Резолюция № 1». И вот даты стоят: 2 января 1944 года. Под новый год, 1944, мы с моим другом, однодельцем будущим, встретились, и друг говорит: что мы с тобой всё вычёркиваем из списка, о чём надо поговорить? Не вычёркивать надо, а записывать. Правильно, записывать надо. И мы решили записать. И вот мы сформулировали нашу с ним вдвоём «Резолюцию № 1». Тут идёт описание того, каково наше советское общество, что это вообще — феодализм, пятое-десятое. Мы к этому времени Сталина не ставили уже ни во что, но в Ленина верили. И в социализм верили.

В 1944 году?

Да-да, раньше уже, всю войну мы уже Сталина просто ни за что считали. И вот конец «Резолюции № 1»: «Наша задача такая: определение момента перехода к действию и нанесение решительного удара по послевоенной реакционной идеологической надстройке». Это мы за год до конца войны предвидим, как будет, — и правильно предвидим. Но это не всё. Дальше заключение, последняя фраза, за что я получил добавочно 11-й пункт 58-й статьи, почему и был в особых лагерях, а потом вечная ссылка.

«58-11» — это что?

«58-11» — организация. Так вот, кончается: «Выполнение этих задач невозможно без организации. Следует выяснить, с кем из активных строителей социализма, как и когда найти общий язык». Ну — не на что обижаться, что дали срок…

А эти письма?

Это — малая часть писем, письма они целый год фотографировали. А я думал: долго идут, но доходят же. Не хватало всё-таки мне ума сообразить, да тут ещё что меня попутало: один мой командир взвода, — такой мелкий эпизод, — послал своей невесте фотографию и вдруг получает письмо из цензуры: ваша фотография мне так понравилась, я её беру себе и очень бы хотела с вами познакомиться. И он спрашивает: можно я съезжу, товарищ капитан? Я говорю: ну, поезжай. Он поехал, виделся с этой девкой, а потом вернулся: да это комедия, цензура, — это комедия! Сидят двадцать девок, им нужно выработать сколько-то единиц в день, и они стараются открытки проверять, а письма не проверять, а большие письма просто выбрасывают, чтобы с ними не возиться. — Ну, я думаю, если так вот устроена цензура, так мы можем смело писать. А ничего подобного. Гебисты себе перефотографировали, всё это сосредоточивалось на Лубянке, приказ о моём аресте поступил от заместителя Генерального прокурора СССР Вавилова. А утверждали его другие крупные чины. Командующий армией очень не хотел меня отдавать, спорил долго, генерал Гусев, но пришлось ему уступить.

Редкая профессия у вас была?

Редкая: звукоразведчик; нас, командиров звукобатареи, на каждую армию было всего два человека. А вот посмотрите, вы не графолог, вы берёте первый раз, смотрите, да? Вот вы видите, каким почерком написано. Это первый раздел, вот таким почерком. А потом второй раздел. Ну, по-моему, слепому видно, что это другой почерк. Конечно. А они на Лубянке проводят графологическую экспертизу, высочайшая экспертиза центральной Лубянки! Но они имеют задачу: чтоб я не увернулся, доказать, что это всё мой почерк, — и доказывают! Я читал потом. А я просто-напросто менее опасный раздел дал своему сержанту и говорю: перепиши вот это мне. Вот тут — мой почерк. Вот тут — он написал, а я потом писал дальше. Им бы, дуракам, сказать: нет, это почерки разные, — и началось бы следствие: а чей это почерк? а кто писал? А они