разговора, похлопал меня по плечу и пошел дальше, оставив меня без ответа. Я удержал его за рукав.

— Да нет же! — сказал я. — Мы обязательно поговорим о твоем деле. Но сейчас ты уж меня прости!

— Сейчас ты не можешь думать ни о чем, кроме своего носа?

— Я просто никогда не замечал, что он у меня свернут вправо. Сегодня утром жена сказала.

— Да что ты говоришь? — воскликнул приятель, и в глазах у него сверкнули недоверие и насмешка.

Я посмотрел на него так, как смотрел уже сегодня утром на жену, то есть со смешанным чувством унижения, досады, удивления. Так, значит, он тоже давно заметил, какой у меня нос, и, кто знает, кто еще, кроме него, и только я, один только я ничего не видел и, не видя, считал, что в глазах всех я — Москарда с прямым носом, а оказывается-то вон что — для всех я был Москардой с кривым носом, а ведь сколько раз, ни о чем не подозревая, я обсуждал кривой нос какого-нибудь Петра или Павла и сколько раз, следовательно, надо мною смеялись и говорили:

— Нет, ты только посмотри на этого бедолагу — он еще считает себя вправе судить о чужих носах!

Разумеется, я мог бы утешить себя мыслью, что, в конце концов, мой случай был самым распространенным и банальным случаем, только липший раз подтвердившим ту общеизвестную истину, что мы с легкостью замечаем недостатки в других, а своих никогда не видим. Но первый росток болезни уже пустил корни в моей душе, и потому это рассуждение меня не утешило.

Напротив, я весь сосредоточился на мысли, что для окружающих я совсем не такой, каким до сих пор считал себя сам.

Но тогда я имел в виду еще только свой внешний облик, и так как мой приятель продолжал стоять передо мной все с тем же выражением насмешливого недоверия, я в отместку его спросил: а знает ли, в свою очередь, он, что ямочка у него на подбородке делит его на неодинаковые части — одна более выпуклая, другая более плоская?

— Что? Глупости! — воскликнул приятель. — Я знаю, что у меня на подбородке ямочка, но все совсем не так, как ты говоришь!

— Ну так давай прямо сейчас зайдем в парикмахерскую, и ты сам посмотришь! — предложил я.

Но когда, зайдя в парикмахерскую, приятель с изумлением увидел этот свой изъян и признал, что я был прав, он пожелал скрыть от меня свою досаду. Он сказал, что в конце концов это такая мелочь!

И разумеется, это была мелочь. Но тем не менее, следуя за ним в некотором отдалении, я увидел, как он остановился перед витриной какой-то лавки, потом дальше — перед другой, потом в третий раз, и надолго, перед какой-то зеркальной дверью и все время разглядывал свой подбородок. И я уверен, что, вернувшись домой, он тут же бросился к платяному шкафу, чтобы заново освоиться с этим своим изъяном. И я нисколько не сомневаюсь, что в отместку или просто чтобы продолжить игру, заслуживающую, конечно, самого широкого распространения, он в свою очередь (подобно мне) осведомился у какого-нибудь приятеля, заметил ли тот, что подбородок у него с небольшим изъяном, и сразу же после этого открыл приятелю глаза на какой-нибудь дефект в его собственной внешности, выискав что-нибудь у того на лбу или, там, на губах. Ну, а этот приятель в свою очередь… и так далее, и так далее… Ну да, ну да, я готов поклясться, что несколько дней подряд в благородном городе Рикьери я наблюдал (если, конечно, это не был плод моего воображения) множество моих сограждан, переходивших от витрины к витрине и внимательно изучавших кто скулу, кто краешек глаза, кто мочку уха, кто ноздрю. А еще неделю спустя один из них подошел ко мне и, несколько смущаясь, спросил, правда ли, что, когда он говорит, у него дергается левое веко?

— Ну разумеется, дорогой, — поспешно ответил я. — Зато у меня — видишь? — нос свернут на сторону. Но я это знаю сам, мне не нужно, чтобы ты мне об этом говорил. А брови у меня — видишь? — домиком! А уши — нет, ты посмотри! — одно оттопыривается больше, чем другое. А пальцы? Сплющены! А взгляни на мизинец — видишь, как он искривлен? А ноги? Вот эта, эта, думаешь, она такая же, как та, другая? О нет! Но я сам, сам все это знаю и не нуждаюсь в том, чтобы ты сообщал мне об этом. Будь здоров!

И я так и оставил его стоять с открытым ртом. И только когда уже отошел на несколько шагов, услышал, как он меня окликает: — Эй!

И эдак спокойно-спокойно, маня меня пальцем, чтобы я подошел поближе:

— Прости, а после тебя у твоей матери были еще дети?

— Нет, ни после, ни до, — я единственный ребенок. А что?

— А то, — сказал он, — что если бы твоя мать родила бы еще, то это снова был бы мальчик!

— Да? А откуда ты знаешь?

— А вот откуда. В народе говорят, что если у ребенка волосы на шее кончаются мысиком, то следующим у его матери тоже родится мальчик.

Я поднес руку к затылку, потом, холодно усмехаясь, спросил:

— Ах вот как, значит, здесь у меня — как это ты называешь?

А он:

— Мысик, мой милый, мысик! Во всяком случае, в Рикьери это называется так!

— О, ну это-то пустяки! — воскликнул я. — Ведь этот мысик я могу попросту сбрить!

Он отрицательно поводил пальцем перед моим носом, потом сказал:

— След-то всегда остается, мой милый, даже если ты обреешься наголо!

И на этот раз уже я не нашелся что ответить.

3. И это вы называете «побыть одному»!

С той поры я стал страстно желать остаться один, — ну хотя бы на час в день. Это было даже больше чем желание, это была прямо-таки необходимость, необходимость острая, безумная, не терпящая отлагательства, отчего присутствие или близкое соседство жены могли довести меня буквально до исступления.

— Джендже^[1], ты слышал, что сказала вчера Микелина? Кванторцо нужно срочно с тобой поговорить!

— Посмотри, Джендже, правда в этом платье у меня слишком видны ноги?

— Часы остановились, Джендже.

— Джендже, что же ты не выведешь собачку? Потом она напачкает на ковер и ты сам будешь ее бранить! Но ведь нужно же ей где-то… то есть я хочу сказать, не хочешь же ты, чтобы… Ведь ее, бедняжку, со вчерашнего вечера не выводили!

— А ты не боишься, Джендже, что Анна Роза заболела? Ее уже три дня не видно, а в последний раз у нее болело горло.

— Приходил синьор Фирбо, Джендже. Сказал, что зайдет попозже. А ты мог бы встретиться с ним не дома? Боже мой, он такой скучный!

Или же я слышал, как она поет:

Но почему, скажете вы, не закрыться у себя в комнате, заткнув оба уха?

Ну так вот,