Жокиньи). «Ну и дела!» — снова удивился Зе, спрыгивая с приступка. Вопрос, несомненно, обсуждался серьезный. Боясь получить от хозяина взбучку, а человек тот был решительный и не терпел, когда его поручения выполнялись кое-как, но главное для того, чтобы хорошенько поразмыслить над увиденным, Зе Виола со всех ног бросился за вторым мешком, оставленным около рожкового дерева.

Между тем разговор в доме продолжался еще несколько минут. Наконец наступила пауза, и в тишине можно было отчетливо различить звон стакана и бульканье воды в горлышке глиняного кувшина. Солнце уже клонилось к западу, и тень от горы, мягко обволакивая склоны с деревянными настилами для сушки фруктов и поливные террасы, постепенно затопляла дно долины; чем шире она растекалась, тем спокойней и умиротвореннее казался пейзаж и все предметы вокруг.

Низенькая дверь отворилась, и в проеме ее показался коренастый человек среднего роста и средних лет. Придерживаясь рукой за косяк, он неторопливо ступил на каменный порожек и спрыгнул в сад. Лицо у него было круглое, гладко выбритое, волосы тщательно причесаны на косой пробор, с явным намерением скрыть намечавшуюся плешь. Привычным жестом он поднес левую руку к голове и осторожно, почти ласково провел по волосам слева направо. Следом за ним вышел Мане Кин, сын ньи^[3] Жожи из Долины Смерти, совсем еще юный, худощавый, но крепкого сложения, широкоплечий. Его строгий и угрюмый вид говорил скорее о застенчивости, неуверенности в себе, чем об упрямстве или недостатке сообразительности. Когда оба они очутились в саду, Жокинья обернулся к крестнику:

— Ну так вот, я тебе уже рассказывал… — Он достал из кармана платок, медленно вытер им лицо. Крестник искоса глянул на него и, будто чего-то испугавшись, снова опустил глаза.

Тут-то и возвратился Зе Виола с мешком на спине. Зубы его были ощерены, грудь шумно вздымалась и опускалась, издавая при этом скрип, точно кузнечные мехи. Он плелся расслабленной походкой, заметно прихрамывая, потому что зашиб по дороге палец на правой ноге, и мешок тяжело подпрыгивал у него за плечами. Он застал их обоих в саду, ньо Жокинья все говорил; но тут словно по волшебству ушибленный палец перестал болеть. Здорово умеет точить лясы приятель ньо Андре, прямо заслушаешься! Большого ума человек, слова так и текут у него с языка! Зе Виола не только восхищался Жокиньей, он был ему благодарен. За пустячную услугу, сущую ерунду, и спасибо-то, если разобраться, сказать не за что, ньо Жокинья давал монетку в пять тостанов^[4]. А за перевозку бочки воды для поливки, коротенькую прогулку к источнику, всего какой-нибудь час туда и обратно, платил пятнадцать тостанов, а случалось, и два милрейса^[5]. И слава богу, никто из них внакладе не оставался. Недолго думая, Зе бросил второй мешок рядом с первым, подбежал к каменной ограде и остановился неподалеку от калитки. Прислонясь к выступу стены и поглаживая украдкой ушибленный палец, Зе Виола жадно ловил каждое слово; он не спускал глаз с сына ньи Жожи; тот нервно теребил фуражку, перекладывал ее из одной руки в другую и, как только крестный замолкал, твердил неизменное:

— Не знаю, не знаю… Я посоветуюсь с матушкой Жожей…

Жокинья спрятал платок в карман и продолжал:

— Я тебе уже рассказывал, я ужаснулся, когда увидел, что вода больше не течет по скалам, как прежде. Положение скверное, мой мальчик, даже угрожающее. Поливных земель становится все меньше, заросли кустарников гибнут от жажды, вода в источниках с каждым днем убывает… Посмотрели бы теперь на эти долины те, кому раньше они доставляли столько радости! — Голос Жокиньи прерывался от волнения. Мягкий бразильский акцент придавал его речи особое очарование. — Куда пропал вкусный запах еды, где прежнее довольство, куда исчезли корзины с кукурузными початками, которые стояли во всех дворах, когда я уезжал. Все здесь перевернулось вверх дном. Вверх дном, — повторил Жокинья, и выражение печали на мгновение проступило на его гладком, упитанном лице, словно у актера, репетирующего роль. — Все стало каким-то тусклым, — продолжал он, — живые изгороди пожухли, земля выжжена зноем. Счастлив тот, кто может уехать отсюда, кто может отправиться в дальнюю дорогу вслед за дождем, убегающим с островов. Вот что я думаю, мой мальчик.

Жокинья размахивал руками, хлопал себя по подбородку, словно намеревался его расплющить; пытаясь убедить крестника, он придал голосу мрачную, почти трагическую интонацию. Склоненное лицо Кина по-прежнему оставалось хмурым, глубокая морщинка залегла между бровей, казалось, он переживает неожиданно обрушившийся на него поток брани.

— Положение и в самом деле угрожающее. Тебе, по-моему, надо попытаться изменить свою жизнь, вот чем тебе стоит теперь заняться. Воспользуйся возможностью, которую я тебе предоставляю, и уезжай. Ведь даже если над этими сухими полями и прольется случайный дождь, это ровным счетом ничего не изменит. Растения все равно будут увядать от недостатка влаги, с трудом высасывая из почвы жалкие остатки воды. Вот если бы дождь упал на уже смоченную землю, и упал бы несколько раз, тогда, быть может, и стало бы по-прежнему… Но я даже не могу себе этого представить…

Он замолчал. Поднес руку к голове, привычным жестом пригладил волосы — слева направо. Вгляделся в лицо крестника, безуспешно пытаясь прочесть на нем впечатление от своих слов. («Не знаю, не знаю… Я посоветуюсь с матушкой Жожей», — говорили глаза Кина.) Жокинья засунул руки в карманы, глубоко вздохнул и обратился к юноше уже более спокойным, непринужденным тоном, словно ступил наконец на родную землю:

— Представь, что мы с величайшим трудом втаскиваем в гору тяжелый камень, а он все норовит скатиться вниз, потому что у нас не хватает сил его удержать, и, какие бы усилия мы ни прилагали, в конце концов он все равно упадет в бездну. Можешь ли ты мечтать о таком будущем? Какое же это будущее — топтаться на месте без всякого толка?! Думая о будущем, мы всегда ставим перед собой цель — как бы получше устроить свою жизнь. Вот почему я вспомнил о тебе, мой мальчик, и задумал увезти тебя в Манаус. Ты здесь ничего не добьешься, только даром растратишь силы. Я тебя хорошо знаю, твое будущее — там. Хозяйствовать вместо себя оставишь брата. На него вполне можно положиться. Станешь каждый месяц посылать матери деньги. Ты будешь неплохо зарабатывать, я тебе уже говорил, приоденешься немножно, поразвлечешься — человек ведь создан не только для работы, — и научишься жить. Ты парень что надо, серьезный, трудолюбивый, выносливый. Ты ведь не откажешься помочь своему крестному, правда? — Фуражка Мане Кина уже потеряла всякое