хорошо, а на сердце не так давит, и каждая удачно сформулированная мысль сладостно отдается и как бы разливается во всем теле…
В горячке работы наедине с собой вы не расслышали стука в дверь, и когда оглянулись, занятые своими мыслями, то увидели, что рядом с вами стоит с опущенной головой Мария.
Вы чуть не спросили: «Что-нибудь еще случилось неприятное?» Однако склоненное вниз лицо говорило совсем не о бедах. Одного взгляда на женщину было довольно, чтобы увидеть, как усилилось в этих чертах ожидание какого-то необычайного, неведомого другим поворота в жизни, вера в чудо. Так сад, перенесший долгие морозы, бывает охвачен лихорадкой возрождения — вот заструились соки, напряглись ветки, появились первые листья… Склоненное лицо горело, подобно раскаленному углю, и только внутри угля что-то металось темное, неприкаянное, мятежное. Это темное было неприятно вам — вспомнилась деревенская ночь, догорающий в печи огонь… и как же захотелось, чтобы не было нигде и никогда в мире Марии, чтобы она не стояла рядом, готовясь к битве, не клонилась от тяжести предстоящего разговора и чтобы ее лицо не задрожало при попытке сказать первое слово!
Однако Мария не исчезла и не ушла. Она заговорила. Сразу — без вступления и объяснений — она стала рассказывать историю своей давней встречи с приезжим летчиком под аркой Политехнического музея, о поездке на Клязьминское водохранилище, о своем легкомыслии и раскаянии, о рождении Любы, смерти родителей, первых вопросах дочери об отце.
Вы усадили ее и дали ей досказать все. Вы только не стали дожидаться объяснений, зачем она все это рассказывает. Она ждала, что вы готовитесь давать отпор, и смотрела умоляющими глазами. Но еще вчера вы сказали себе: «Есть такие моменты и ситуации, когда мудрость запрещает нам сражение». Вы знали: сейчас вам есть что ответить другой женщине. У вас есть власть забрать себе Олега Николаевича, разрывая его. Но пройдет время, он и разорванный уползет в конце концов туда, к этой женщине, к дочери, если не сляжет. Потом будет мучить воспоминание, как он уползал.
«Нет, Олег, сражение не для меня. Я возродила в вас человека, возродила мужчину. Я возрожу отца… Господи, неужели в этом моя судьба?!»
И в каком-то упоении решимости вы быстро и сухо проговорили:
— Можете не продолжать, Мария. Для меня уже все решено. Возможно, потому, что я полюбила вашу девочку… Оттого полюбила, может быть, что она так похожа на Олега Николаевича… А теперь… Теперь простите меня, что я резко прерываю разговор. Прошу вас, дайте мне посидеть одной…
Вечером, дома, обсуждая с матерью свои предложения для Реабилитационного центра в Софии, вы положили левую руку на телефонную трубку, когда зазвонил аппарат. Вам почудилось, что даже по телефонному звонку легко узнать Олега Николаевича и что это он. Как трудно оказалось, однако, поднять трубку! Рука сопротивлялась определенности и ясности вашей мысли об отношениях с Медведевым. Рука затекала, пронзалась болью. Мать даже отвернулась, чтобы не смотреть на ваше лицо.
Вы потерли плечо и взяли трубку другой рукой.
Да, это был Олег Николаевич.
— Нет… Нет… — заговорили вы. — Я приду завтра, чтоб вас осмотреть… Не будем ни о чем говорить, кроме вашего здоровья…
Он отвечал вам страстно, горячо. Вы чувствовали его нарастающее бешенство.
— Потом… После… — продолжали твердить губы. — Вы обрели теперь такое богатство — семью. Об этом богатстве я могла бы с вами поговорить. Но не сегодня. Нет сил… Я совсем не холодный, не бесчувственный человек…
У него стукнула трубка. Вы послушали сигналы отбоя и судорожно, вздрагивая грудью, вдохнули воздух. Мать, ничего не сказав, шлепнула маленькой ладонью по столу, и вы привскочили. Но стоило матери сказать несколько слов — и вы гневно взглянули на нее, вышли из квартиры на лестничную площадку и остановились там, прижимаясь спиной к стене…
По лестнице медленно всходил Олег Николаевич.
Вы глядели на него, не понимая.
«Воскресший?!» Казалось бы, должен был полежать несколько дней. Сколько же в нем сил!
Вам показалось, что стена плохо вас держит. Как это можно двигать руками, передвигать ноги? Было такое чувство, что вам никогда больше не сделать ни шага, ни поднять руки. Тяжко любое движение, как бывает тяжко во сне. Опять как вчера…
Теперь не вы, а Олег Николаевич вел вас по улице, поддерживая крепким объятием.
Оп помог вам дойти до стоянки такси, сесть с ним в машину… Вы подчинились. Сели.
Это была безрадостная покорность. Кажется, одна лишь фраза возникла в ваших мыслях: «Прощаться так прощаться…» Олег Николаевич ничего не хотел видеть. Он увозил вас, как свою добычу. Он похищал вас, словно древний воин, перекидывая через седло. Вы ему позволяли все, и от вашей покорности вам самой перехватывало дыхание, а голова тяжелела, становилась дурной, огромной. И эту огромную голову хотелось куда-нибудь положить, опрокинуть…
Опять был дом в Кривоколенном и отныне памятная вам лестница. Был тусклый свет за дверью коммунальной квартиры и какие-то чужие лица, которые вы тогда не заметили да и теперь тотчас же позабыли. Темнело окно. Значит, был вечер — ничем не похожий на вечер в той избе, у той печи… Было лицо Олега Николаевича, еще хорошо различимое в сумерках. Оно было чужое, далекое вам. Так бывает даже с очень близкими, родными лицами: в какой-то особый миг жизни присмотришься к ним пристально — и не узнаешь. Совершенно неведомый человек! Затем был в памяти мотив, пропетый певцом с любимым профилем: «Бежит ручей, и он ничей, у берегов твоих очей…»
Последнее, что Олег Николаевич увидел, закрывая глаза, были ваши сжатые губы и чуть надутые щеки, словно вы плыли, попав в волну, — и волна оставила влагу на ваших ресницах…
ЛитВек: бестселлеры месяца
