нашей борьбе за существование и пошел на смертную иерусалимскую Пасху».

История входит в русскую судьбу как проклятие, как тяжелое семейное предание — насквозь, через каждую жизнь. И вот герои в любви, в воспоминаниях, в обычных студенческих экзаменах и пирушках, в писательской работе и ЦДЛовских пьянках, в больничной тоске разгадывают и разгадывают минувшее, разматывают и изживают жизнь, и время странно клубится в романе — 30-е годы без зазора перетекают в 50-е, те — в 70-е, и граница их зыбка не по слабости руки прозаика, а потому что такова уж, видно, специфика родного времени, что, вовремя не распутанное и брошенное как попало, оно мстит за себя, сбивая дни и десятилетия. И если герои вдруг словно теряют жизнь и начинают съезжать на «типажи», на как будто знакомые маски, то и это, как кажется, не от неумения, а от той же неизжитости минувшего. Не сказав в свой час всей правды и не определив меру взаимоотношений с историей, человек обречен оказываться цитатой «недожитого текста» и «недоговоренного предложения», а литература рискует изойти в «слова, слова, слова»: «Игры со словом приятны и доходны — в начале было Слово! — и званые на пир помнят об этом, но они забыли, что именно слово это значило, и раскрытая книга завалена как будто грудами словесной цивилизации».

И здесь, в романе, иногда нет-нет да и оскользнешься на «словесной цивилизации», но в главном все-таки прозаик побеждает, решаясь на предельную искренность и любящую доверчивость отношений с читателем, без которой такие оглядки в прошлое становятся пустой игрой, интеллектуальным орнаментом на голой плоскости детективного сюжета. И эта от собственного авторского сердца идущая тоска по истине скоро делает оправданными и смущающие в аннотации мистику, и всадников Апокалипсиса.

Тема двойников-друзей, влюбленных в одну женщину и одинаково слышащих метафизическую полноту мира, отчего возможно злому паразитировать на энергиях доброго, могла бы 6 вполне почтенно быть истолкована в духе Борхеса: «…понятие двойника есть у многих народов. Можно предполагать, что источником сентенций вроде „Мой друг — мое второе „я““ Пифагора или „Познай самого себя“ Платона было именно это понятие. В Германии его называли „Doppelgдnger“, в Шотландии — „fetch“, ибо он является схватить (fetch) человека и повести к гибели». Но нам не до таких почтенностей. Наши энергии таятся в нашей истории, в темноте и зле последних десятилетий, отчего возможны и оправданны любые удаления от прямого сюжета и грозные тени реальных исторических злодеев. И всадники Апокалипсиса, грозно летящие из главы в главу, — не модная деталь романного «пейзажа», потому что они скачут по русским просторам с розановской поры, с его «Апокалипсиса нашего времени», и мы различаем их все отчетливее, не утешаясь, как С. А. Аскольдов в сборнике «Из глубины», что в пришествии антихриста… в процессе революции открывается «близкое торжество Христа», а скорее и с большими основаниями страшась с другим автором этого же сборника, что «русская апокалиптика… может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может сделать русский народ неисторическим» (Н. А. Бердяев).

Задыхающийся герой «Третьего пира» Дмитрий Плахов как будто видит обе эти стороны — ужаса и надежды — и ищет третьего пути: знать о неизбежности Дня гнева и встречать его с открытым лицом, помнить о синтезе «Брачного Пира Преображения и Страшного Суда Конца», знать, что «Он непременно вернется и мы, освобожденные на этот раз от зверя, не сможем убить Его — Сына, солнце в силе своей».

Но суть-то, суть романа, действие-то не в этом же? А в чем? — торопит нетерпеливый читатель. А вот в этом и есть, хотя сюжет аккуратно следит мистические подмены героев, азарт молодых и усталость старых, упорно перепрятывает пистолет из главы в главу, посмеиваясь, что в конце он непременно выстрелит, не стесняется обнаруживать правила построения романа и его возможные просчеты прямо на тех же страницах, улыбается неизбежной книжности современного сознания, так что как вылетит у автора «шепот», то тут же явится и «робкое дыханье», как скажется «эти бедные селенья», так уж сразу наготове и «эта скудная природа». Но все прощается, все исцеляется, все оправдывается первенствующей в романе любовью героев, которая, оказывается, странно и мучительно связана со всем — историей, революцией, предательством, лагерями, омертвением мира — и которая в конце концов все превозмогает. И ею одной, кажется, по-настоящему и связано все как будто такое известное, и ею неожиданно и ново освещено.

Эти полет, страсть, ужас, восторг и соседство любви со смертью, их «повязанность» давно никто не писал в таком страшном, напряженном безумии. А мы уж и забыли, что стоит (или еще недавно стояло) за этим словом, и теперь с благодарностью и смятением вспоминаем — мы ли это были и можем ли мы еще узнать, пережить, понять себя вчерашних или уже и любовь стала архаизмом и это последний плач по ней, последнее напоминание, что она освобождает человека от истории и переводит в человеческую вечность, равняющую и делающую одинаково реальными современниками Данте и Беатриче, Гамлета и Офелию, Чехова и Лику Мизинову, Мастера и Маргариту, Пастернака и Ивинскую, Живаго и Лару. И опять мы с благодарностью убеждаемся, что никакая история не вольна над любовью и бессильна перед ней — изувечить изувечит, но победить — нет.

Слава Богу, в хорошей книге опять ничего не надо объяснять, а только радоваться ей, только благодарить добрых людей, натолкнувших тебя на нее, и в меру сил стараться продлить и передать эту евангельскую и человеческую любовь дальше. И не знаю почему, но, видно, не без связи я все твержу и твержу давно высмотренное у отца Сергия Булгакова ободрение: «…в дни ужасов и мистической тоски, навеваемой демонским одержанием, верующие призываются к духовному бодрствованию и свободе от всеобщей паники. Откровение зовет нас не к устрашению, но к христианскому мужеству».

Вот и эта горькая книга не к печали, но к милости, как дружеская рука. Великие русские детективы, начиная с Достоевского, могут быть покойны — продолжение следует…

Литературная Россия. 1996. № 50(1766). 13 декабря.

Пролог

13 мая 1957 года в Никольском лесу в Подмосковье был обнаружен труп десятилетнего мальчика — пуля из немецкого пистолета системы парабеллум застряла в сердце. Никаких следов убийцы обнаружить не удалось; не удалось установить и мотива преступления. Ребенка похоронили возле леса на новом, уже послевоенном кладбище неподалеку от совхоза «Путь Ильича», за могилой следили мать с отцом,