больше ее никто не навещал.

Шли годы…

Семь лет прошло, и однажды на кладбище появился юноша, не из местных, довольно скоро нашел холмик с березкой и незабудками. Минуту вглядывался в детское лицо на овальной фотокарточке под стеклом в центре православного креста и удалился, посвистывая.

Шли годы…

Двадцать три года прошло, и однажды на кладбище пришла прекрасная женщина с тремя собаками, довольно долго плутала меж могилами, пока не остановилась перед той же фотокарточкой. Вгляделась, испугалась отчего-то и быстро ушла прочь.

Шли годы…

Тридцать три года прошло, и я подошел к лесной опушке. И остановился, потрясенный. Никольский лес — мой детский рай на заре, мой детский ад во сне — был искажен, искорежен до неузнаваемости. Как будто здесь прошел ночной бой. Постоял осваиваясь. Нет, уничтожена была часть леса. Другая часть — живая чаща — затрепетала вдруг последним сентябрьским золотом. Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье. Жизнь прошла.

Я прорвался сквозь «мертвую зону» — через бетонные плиты, груды железа, через ночных демонов — к моей любви, первой и последней. Единственной. И березовая роща (смерть) распахнулась мне навстречу.

Глава первая: ЗНАКОМСТВО С КИРИЛЛОМ МЕФОДЬЕВИЧЕМ

— Быть грозе.

— Разве что к полудню только.

— А меня здесь уже не будет!

Чудесным утром пятницы в середине июля (до конца второго тысячелетия еще двадцать лет) они стояли на перроне, сияли небеса, но что-то — томительная жажда — предчувствовалось в воздухе, изредка пробегал легчайший знойный сквознячок, и благоухали разноцветные розы в привокзальном палисаднике. Позднее мгновенная гроза обрушится на прожженный провинциальный город, на Черкасскую улицу с базаром и школой — на все старое, родное, постылое, — а ее здесь уже не будет!

Лиза нетерпеливо и бойко прошлась взад-вперед по самому краю перрона: сколько потаенной прелести; пока — потаенной. Вася, Василий Михайлович, угрюмо наблюдал: совсем еще ребенок — что мы делаем? Ему не нравилось все; скопившееся за год раздражение сосредоточилось на голубой майке с нарисованной «противной рожей» (тридцать пять рублей, Великобритания). От движения Лизиных плеч грубое лицо с трубкой ухмылялось; такое ощущение, будто дочь — единственное дитя, лелеемое — отправляется в путь не одна, а с шотландским бардом, черт возьми!

— Как приедешь, сразу дашь телеграмму, — наставляла жена, Зиночка, Зинаида Николаевна («такая же авантюристка, как и дочь», только усмиренная, домашняя). — И после каждого экзамена…

— После первого она вернется.

— Ни за что! — закричала Лиза, возбужденно засмеялась, подбежала к отцу, затормошила. — Не вернусь, вот увидишь!

Последний слабый отголосок семейных сцен растворился в лязге и грохоте проходящего товарняка. «Я ничем не смогу помочь тебе в Москве, пойми». — «И не надо. Я поступлю сама». — «О Господи!» — «Вася, не нервничай. Пусть попробует». — «Что попробует?» — «Можно подумать, там какие-то гении…» — «Какие гении? Кому они нужны? Нужны связи и железная хватка. Ни того, ни другого у нее нет». — «Митя и Поль с ней позанимаются. В конце концов, моя родня…» — «Твоя родня — богема!» — «Очень хорошо». — «Чего хорошего?» — «А чего ты с ума сходишь?» Он и сам не понимал. Здравый смысл и внутренний голос, который всегда безошибочно говорил: «Вася, не надо». «Не надо!» — умолял голос, а дочь твердила: «Мне надо только самое лучшее!»

Надо — не надо, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет: вот жизнь. Известна только концовка — могила, — а пути к ней… Василий Михайлович ужаснулся, придушил назойливый голос и приказал:

— После первой же тройки — домой!

— Василий, ты невыносим.

— Вынесете… — пробормотал муж и отец, — ногами вперед. — Жутковатая несуразица, к счастью, заглушенная невнятным карканьем репродуктора. Тотчас все вокруг встрепенулось и стронулось.

Поезд подошел, и седьмой купейный вагон остановился прямо перед ними. Здоровенная баба в черном отомкнула тяжелую дверцу и гаркнула:

— Стоим всего две минуты!

Маячившие за ее спиной фигуры повалили на перрон размяться, навстречу рванула могучая кучка местных, Лиза почти исчезла в борьбе за существование — как вдруг появилась в наполовину открытом окне.

— Нижняя полка! — нервно крикнул Василий Михайлович.

— Уже заняла, — отозвалась дочь беспечно. — Давайте прощаться.

Бесповоротная пауза перед разлукой. Улыбалась родителям Лиза, недоброжелательно щурился иностранец на груди ее, состав дернулся раз, другой, окно поплыло…

— Дай Бог тебе, доченька!

— Ни пуха, ни пера!

— К черту!

Они не сводили с нее глаз, шли, не поспевая, отставая, на мгновение стало чего-то жаль, она протянула к ним руки, мгновение остановилось и исчезло. Исчезли любимые лица, палисадник с розами, детство на Черкасской, Дюймовочка и Серый Волк, Принц и Нищий и «пряталки» («Лизок, геометрию сделала?»), нет, не сделала, прощайте, равнобедренные треугольники, пионерские зорьки, пакгаузы, старая водокачка, окраинные домишки с сараями, дворнягами, крыжовником… Все. Поля, перелески, овраги, опять поля, горячий ветер в лицо, свобода.

Лиза открыла дверь в купе, убрала свои вещи — сумку и сумочку — под сиденье, села. Седая дама напротив, дремавшая над книгой, поинтересовалась любезно:

— Должно быть, в Москву?

— Ага.

— На каникулы?

— Ну что вы! Со школой покончено. Я еду поступать в университет.

— Какая умница! Кирилл Мефодьевич, слышите? Московский университет!

— Пусть поступит сначала. — Голос сверху (с верхней полки над дамой), отчетливый и звучный.

На Лизу глянули светлые, некогда голубые глаза; взглянули мельком, отвернулись (свет погас), вернулись; старик приподнялся на локте, внимательно вглядываясь…

— Поступит, поступит…

— Из чего вы это заключаете? — прервал Кирилл Мефодьевич бестолковый светский лепет, и дама встала в тупик. — Вас интересует, вероятно, филология?

Интересует ли ее филология? Лиза насмешливо улыбнулась, старик улыбнулся в ответ — чудо, чудак! — и заявила дерзко:

— Меня интересует любовь.

— Я так и подумал.

— Любовь к слову: фило — любовь, логос — слово.

— Какая умница, — повторила дама, выйдя из тупика.

— Да-а… — протянул Кирилл Мефодьевич задумчиво. — Простите, мне показалось вдруг, что лучше б вам не ездить.

В ответ на это заявление сдвинулась дверь от толчка извне, скрылось зеркало, в котором отражалось небо, давешняя проводница вошла в купе.

— Кто сейчас сел?

— Я.

— Билет. — Проводница уселась рядом с дамой и развернула