этот счет самые разнообразные приходят в голову. Копается среди них Илюшка, отыскивает наиболее ценные и бережно записывает их. Бывает, посреди улицы набредет на что-нибудь новое, ну и торопится записать.
Стали ребята называть Кашликова писателем.
— Это у нас Пушкин. Где всполошится, там и сочиняет.
Знает Илюшка: на немецких заводах, где работают мартеновские печи, в основном на жесткой шихте — скраб-процессе, шихтное хозяйство организовано, как самостоятельный механизированный и технически вооруженный цех, готовящий пищу для мартеновских печей, домен и чугунно-литейных вагранок. От этого и эффект большой получается при металлургическом производстве.
Все это принял в расчет Илюшка и внес предложение о перепланировке нынешнего шихтного двора в специальный цех шихты.
— А уж насчет эффективности этого дела не сомневайтесь. Проверено.
Мечутся зеленые змейки в глазах бригадира. Жаркий прибой бушует за массивными чугунными крышками.
Кто-то зовет:
— Товарищ Кашликов!
Жар неуемный струят мартены. Смахивает с лица пот Илюшка.
«Хороша печушка. Горячая, зазнобушка. Хо-ро-ша». Мысли второпях набегают одна на другую.
«Хо-ро-ша. Это как же? Ни тпру, ни ну, ни кукареку. Несознательная…»
Среди вагонеток, нагруженных железной ломью, размахивая красной бумажонкой, кричит Данилов.
— Кашликов! Путевочка на отдых!
У Кашликова завтра выходной. Хорошо было бы с ездить в дом отдыха, поразвлечься, в городки срезаться. А в городки Илюшка большой мастак.
— Нет, брат, лучше другим разом. Завтра буду сеять.
— Завтра?
— Факт!
Данилов машинально сворачивает путевку в трубочку.
— А послезавтра бригада едет. Договорились окончательно.
— Ну, так зайди в завком, — потолкуем, — и Данилов пошел к выходу.
— А путевку отдай Пашке, подручному. Парень — во. — Крикнул вдогонку Кашликов.
И подумал: «Не на пути она у меня, Лелька то».
Глубоко вздохнул и со вздохом закончил:
— Песенка твоя спета, голубчик.
Под ноги подкатывались кусты, при самой дороге вдруг вырастали худосочные одинокие тополя. Потом потянулась однообразная вереница телеграфных столбов. Они медленно надвигались прямо на Илюшку, как бы с ноги на ногу переваливались на своих подпорках и, казалось, что им не будет ни конца, ни края.
Вспомнил Илюшка, как он мальчишкой приносил матери в поле еду. Согнется бывало она над тяпкой или серпом и далеко разносится по полю надрывная бабья песня. Долго не мог понять маленький Илюша, отчего это его мать не поет веселых песен.
Подрос — понял.
«Как-то теперь примут колхозники?» — пришло на ум Кашликову. Последний раз он был в колхозе зимой: завком комсомола посылал на культработу. Сжился с колхозниками Илюшка, свыкся. Совместная работа сблизила его со многими членами колхоза и он частенько впоследствии вспоминал об этой дружбе.
Помнит, как однажды ночью прибежал к нему Федор конюх и давай кричать впопыхах.
— Товарищ Кашликов! Обокрали!
Ничего не понял спросонку Кашликов. Накинул на плечи полушубок, схватил семизарядный, да так без штанов и бросился за Федором. А ночь — хоть глаза выколи. Только в конюшне еле удалось расспросить, в чем дело.
— Ось тут тильки шо лежало. Отвернувся и нэма, — рассказывал перепуганный Федор. Оказалось, что у Федора из-под носа утащили запасы мяса, хлеба и засыпок, заготовленных для детских яслей.
Илюшка собрал людей и немедленно разослал их во все подозрительные уголки деревни. И сам пошел искать. Воры нашлись скоро. Два здоровенных парня с мешками украденной провизии приникли к стене полуразрушенной клуни на краю села. Свет от карманного фонарика сразу нащупал врага.
— Выходи!
Серело. Туман рассеялся и голубело небо. День обещал быть ясным. У самой деревушки Кашликов встретил молодую колхозницу. Поздоровались.
— Далеко до правления?
Женщина указала в конец села.
— Вон огонек горит.
На другом конце села в покосившейся хатенке, в которой помещалось правление колхоза, под большим, с красным бантом, портретом Ильича сидел маленький мужиченка, с старческим помятым лицом и с бородкой, напоминающей холмик, поросший стерней. Мужиченка был тем единственным сторожем, который остается в колхозе в страдную пору. Сидел он на скамье за большим новым столом, на котором дремотно мигала коптилка.
Кашликов постучал.
— Дедушка, начальство далеко?
Мужичонка вздрогнул, поднял с пола большой крючковатый посошок и засеменил к двери.
— Ась?
— Начальство, говорю, где твое?
— Начальство? А вы, стало быть, кто такие будете?
— Я, дедушка, из города. Шеф колхозный.
— Угу! Стало быть шеф. — Старик широко зевнул. — А наши хлопцы в степу. Все, как есть.
Илюшка встрепенулся.
— Сеют, значит?
— Стало быть, сеют. Три дни, как сеют.
— А далеко отсюда?
Старик сощурился, протянул вперед палку и сказал:
— Вона, за бугром.
Потом оживился.
— Да, что там. Вот Сидор проведет.
И он позвал:
— Дядько Сидор!
Невдалеке у амбара возился с мешками высокий кряжистый колхозник. Он грузно взвалил себе на плечи большой чувал и остановился.
— Шо?
— Вот человек до посевщиков желает.
— Ну так ходить.
— А ты куда, товарищ, с таким грузом? — поинтересовался Илюшка.
— В табор. Цеж бачь: одни сеют, а други зэрно доставляют.
— А тягло? — удивился Илюшка.
— В борозде, — сухо ответил колхозник и замолчал.
Тогда Кашликов предложил:
— Давай помогу!
И он, взвалив другой мешок, пошел за своим провожатым.
3
На другой день Илья Кашликов встал необыкновенно рано, но когда он пришел в колхоз, посевщики шли уже по второму загону. Итти пришлось впотьмах, ощупью, наугад. Утро выпало сырое, зябкое. Густой, тяжелый туман стлался по земле, русыми космами свисал с чернеющих акаций. Кое-где лежал снег. Кашликов плотнее запахнул полы своего полушубка, запрятал руки в карманы, и не то запел, не то сказал кому-то:— Как ты, март, ни злися,
Как, родной, ни хмурься…
