жизненно необходимо сегодня для выживания России, а тем более для её возвеличения.

По-хорошему начинать представление не общеизвестной концепции надо с определений◦— так мы и поступим. Изоляционизм есть такой уклад существования нации и созданного ею государства, при котором контакты с внешним миром относительно невелики и взаимодействие с ним во всех сферах общественной жизни◦— экономике, политике, культуре, идеологии, религии◦— малосущественно и несравнимо по значимости с внутренними влияниями. При всей лапидарности этого определения из него следуют не вполне тривиальные вещи. Во-первых, в нем ничего не сказано об административных запретах, и не случайно: малочисленность контактов может проистекать как из запретов, так и из объективного существования тех или иных барьеров, делающих запреты ненужными. Представьте, например, уже укоренившуюся колонию-поселение на другом континенте лет 300 назад (или на другой планете через 300 лет). Надо ли ей вводить таможенные пошлины на ввозимые товары для защиты своего производителя, если каравелла (или звездолет) приходит раз в год, и все привезенное на ней является золотым по сравнению с местным? Именно поэтому до начала XX века экономика США была вполне изоляционистской◦— внешняя торговля составляла менее 5% ВВП (в современной России до 50%), притом, что никаких особых таможенных барьеров не было. Что, кстати, не помешало ей выйти на первое место в мире по ВВП еще в конце XIX века, а вовсе не после Второй мировой войны и глобализации, как почему-то многие думают. Понятно, что такие объективные барьеры могут быть связаны не только с географической удаленностью страны, но и с языком, религией, обычаями, уровнем развития и т.д., и чем они сильнее, тем меньше нужды в каких-либо запретах (это важно, и мы к этому еще вернемся). Во-вторых, малочисленность контактов не означает их полного отсутствия. Опять-таки на примере экономики это значит, что в изоляционистском обществе никто не будет заставлять выращивать кофе под Сургутом, если он там не растет, или пить вместо кофе какой-нибудь суррогат. Но все будут знать, причем по умолчанию, что если кто-то, используя новые технологии и свой предпринимательский и организаторский талант, все-таки научится выращивать под Сургутом полноценный кофе, то ему не придется конкурировать с импортом, который незамедлительно будет закрыт, даже если сургутский кофе обойдется потребителю и дороже. В-третьих, изоляционизм означает игнорирование взаимодействия с окружающим миром, а не факта его, этого мира, существования◦— нормальное государство, даже вполне изоляционистское, держит сильную армию (а это значит, помимо прочего, все знать о противнике), даже если у него нет никаких интересов за рубежом, потому что зато такие интересы есть в нем у других. И так не только в военной сфере. Это не делает страну менее изоляционистской. Так вполне сухопутный народ, боящийся моря, не становится менее сухопутным оттого, что строит дамбы, чтобы от этого моря защититься.

Итак, разобравшись с определениями, давайте посмотрим, что означает изоляционизм у нас и в наше время, так сказать, новый изоляционизм. У большинства людей первой реакцией будет: ну вот, опять как при СССР в очереди за колбасой по два двадцать стоять! (предлагаю проверить на знакомых). При полном согласии в нелюбви к очередям и к упомянутой так называемой колбасе должен отметить, что здесь кроется логическая ошибка: экономика СССР действительно была закрытой, но это не единственное и на самом деле не главное ее отличие от нынешней российской экономики или, к примеру, от немецкой. Главное◦— в том, что она была не частно-рыночной. А это понятия не очень связанные (о чем мы все как раз и забыли): кроме рыночно-открытых, с одной стороны, и государственно-закрытых◦— с другой бывают, хотя и реже, и экономики нерыночные, но открытые (например, экономики почти всех нефтяных стран Ближнего Востока), и экономики вполне частно-рыночные, но закрытые. Последние и являются мечтой изоляциониста, и раньше, в период раннего капитализма, к ним относилось большинство стран, кроме разве торговых республик типа Голландии, а США и Германия◦— так и вовсе до начала XX века. Можно сказать, что это было давно и к нынешним временам не относится, но, во-первых, старое и отставленное в сторону не значит плохое (до середины XX века, например, устаревшим и смешным казалось жить на природе вне города, а сейчас это символ богатства), а во-вторых, именно в тот период все капиталистические страны стали экономическими гигантами. Мне однажды попалась на глаза книжка, изданная в России в начале XX века, «что-то такое о промышленно развитых державах», Я посмотрел ее ради самого начала введения, где автор обещает далее рассмотреть это что-то на примере 8 (sic!) стран. Так кто же тогда относился к 8 промышленно развитым державам мира? Смотрим: североамериканские Соединенные Штаты, Германская империя, Соединенное Королевство Англии и Шотландии, Французская республика, Российская империя, Япония, Австро-Венгерская империя и Итальянское королевство. Вдумайтесь: пролетел весь бешеный XX век со всеми его потрясениями, экономическая мода менялась от социализма до монетаризма, a G8 изменилась лишь в том, что ушла из списка Австро-Венгрия (по уважительной причине исчезновения) и появилась весьма сомнительная Канада (по столь же уважительной причине соседства с США). Вот вам и немецкое, и японское экономическое чудо: оказывается, это была не более чем нормализация расстроенных войной финансов в странах, которые отродясь и были экономическими лидерами. Так кого же открытость вывела в лидеры, если все они уже были ими до открытия своих экономик? Может быть, Китай, который хоть и не входит формально в G8, но имеет четвертую в мире экономику по абсолютному размеру ВВП, пусть и за счет огромного населения,◦— но открытость его весьма условна, и ответ на вопрос о том, что является главным фактором роста Китая, весьма неоднозначен. Зато можно точно сказать, кого открытость вывела из лидеров◦— Россию, которая могла бы с полным основанием входить в эту восьмерку в 1990 году, но никак не в 2003-м (хотя формально входит); и я возьму на себя смелость утверждать, что именно «открывание» экономики и всего остального и привело к этому плачевному результату, а не рыночные преобразования сами по себе. И вот теперь, поняв, что открытость и рыночность суть разные вещи, хотя и встречающиеся часто вместе, мы можем четко ответить опасающемуся возврата к советским очередям за колбасой: не открытость экономики определяет качество, ассортимент и доступность колбасы, а рыночность, благодаря мотивированности