переходам романовского терема. Все благоразумно пряталось и затихало, услышав тяжелую поступь дядьки Федора Никитича. Вдруг на пути Субботы возникла съежившаяся фигура растерянного мальчугана. В трясущихся руках деревянный ковшик. Суббота навис над бедным романовским служкой. Мальчик немо хватал воздух ртом.
— Ты чего, малец?
— Воду несу… Воду просили. — бормотал мальчишка.
— Ну… Дай пройти.
Малец с трудом разбирал чего от него хотят, а Суббота улыбался.
— Пройти то дашь?
Малец резво отошел в сторону.
— Ну беги, беги.
Малец пошел по переходу, стирая со лба холодный пот. Вдруг он взлетел, получив мощный пинок, и ударился о стену. Заплакал немо, не дай бог услышит.
А Суббота и не думал. Сказал рассудительно.
— Не со зла, малец. Для порядку.
Суббота окинул грозным взором, запертые но всеслышащие двери. Ударил ногой в первую попавшуюся.
— Всех вас мышей. Всех насквозь.
Суббота двинулся дальше. Тяжелая низкая дверь. Перевел дух. Что-то изменилось в его лице. Теперь он пытался выглядеть слугой.
Суббота вошел в красиво разрисованную комнату с набранным полом. Он поклонился Федору Никитичу молодому гибкому широкоплечему красавцу.
— Что? — спросил встревоженно Федор Никитич.
Суббота остановился в углу перед иконами. Истово и жадно перекрестился. Потом повернулся.
— Гонец от правителя. К себе требует.
Федор раскинул руки крестом.
— Елданко. Тащи вериги.
Открылась маленькая дверь. В нее втиснулся заспанный толстый холоп. Чесал мягкое брюхо. Едва увидев Субботу мгновенно преобразился. Резвел и худел на глазах.
— По полному чину, княже?
— Все что в печи на стол мечи. В Кремль еду.
Елданко пропал за дверью.
— К обеду поспеешь. — сказал Суббота.
— Дело… У Бориса, Швырев Мишка сказывал, стерляди пуховые. И к девкам от него на Лубянку ближе.
— На Лубянке черти живут. В бабах срамных, как в избах. Кто зайдет того в пекло тащат.
Федор засмеялся.
— Не бойся, Суббота. Это если засиживаться долго.
В дверь протиснулся Елданко с кипой одежды на руках. С превеликим почтением стал наряжать Федора. Суббота любовался воспитанником, так что в глаз слеза полетела.
— Женить тебя пора. Обещал я твоему батюшке. Может, правитель затем и зовет. Ах, как было бы… У Стрешневых такая ягодка наливается… По Романовскому роду. Царица.
— Откуда знаешь? Видел?
— Кто боярскую девицу мне покажет. Да мне и видеть ее незачем. Все что надо я и так знаю. Батюшка ее окольничий. Под Быстрицей воеводой левой руки был. Сел у них и выпасов. Да соляных ям да казны денежной и рухляди полневой… Как при всем том красивой не быть?
— Соляные ямы… Тогда точно красавица писаная. Только не даст мне Борис дозволу. Я бы не дал. Князю Василию Шуйскому уже и сорок, а все холост.
— Шуйские проклятый, бунташный род. Поделом им. Ядовитое семя.
— Что до того Борису. Его другое гложет.
Елданко подал тяжелое верхнее платье. С трудом Федор натянул его на себя.
Суббота говорил.
— Пускай их… Годунов вперед глядит… Что после царя Федора будет. Шуйские Рюриковичи и они первые у трона. Пусть жрут друг друга.
— Ты про Дмитрия совсем забыл.
— Нет, княже, я все помню.
Елданко торжественно внес высокую горлатную шапку. Суббота отобрал ее и сам почтительно водрузил на голову Федора.
— Как? — спросил Федор.
— Грозен яко лев рычащий. Блистаешь яко солнце полуденное.
— Потею и пахну яко сто онуч мужицких. Хожу яко в уборную не поспел, да еще и печная труба на голове. Елданко, давай меняться жизнями.
— Терпи, княже.
— Терплю. Самый распоследний посадский вольнее меня. Жениться по собственной воле не могу. Хорошо ли это, Суббота?
— Не знаю. Я не ты.
— И я пока не я… — сменил вдруг свой задорный веселый тон Федор Никитич. И показалось вдруг Субботе, что не боярская шапка на воспитаннике его, а что-то более золотое: то ли шапка царская, то ли клобук белый патриарший..
— Чего смеешься, Суббота?
Зотов согнал с сурового лица легкую улыбку.
— Так… Привидится дурь всякая.