Казалось, будто он зачитывал свои слова по бумажке. Они никак не способствовали снижению растущего беспокойства.
- Спасибо, - сказала Тоня. Да, она начинала медленно выходить из себя. Она посмотрела на спящую в другом конце палаты мать. - Каков ее прогноз?
- Мы выясним это, когда она придет в сознание, - ответил врач. - Предварительная томография показала, что неврологические повреждения минимальны. Возможно, пострадает ее речь.
- А как насчет зрения? Памяти?
- Опять же, мы не узнаем, пока она не придет в себя.
- Когда это случится?
Врач пожал плечами.
- Возможно, ближе к вечеру.
Тоня поднялась на ноги и подошла к койке матери. Врач последовал за ней, и проверил у Адель пульс и дыхание. Тон его голоса был настолько сухим, что Тоня буквально вибрировала от негодования. Она попыталась напомнить себе, что нельзя ожидать от кого-то таких же переживаний, какие испытывала она сама. И все же ее беспокоило то, что он ни разу не встретился с ней глазами, когда говорил о здоровье матери. Он вел себя так, будто она отвлекает его от более важных дел.
- Не беспокойтесь. Ваша мать получает самую лучшую медицинскую помощь.
Врач говорил это, стоя к ней спиной. Он делал записи в карте матери и проверял ее жизненные показатели. Несмотря на отрепетированные обнадеживающие слова, своими манерами и выражением лица он скорее напоминал механика, проверяющего уровень масла в двигателе, чем человека, в чьих руках находится чья-то жизнь. Тоне с трудом получилось развеять впечатление, что он проявлял бы большую озабоченность, если б пациентка была белой. Она не хотела так думать. Именно так считала ее мать, а она была не такой, как она.
Адель Смит застряла в своем прошлом. Она повсюду видела расизм. Тоня же считала себя непредвзятой. Даже встречалась с несколькими белыми мужчинами, до того как познакомилась с мужем. Тоня взяла мать за руку. Она ахнула и подавила слезы, испуганная тем, какой холодной и хрупкой была рука у этой крупной и крепкой женщины. Кожа была тонкой, как пергамент, и Тоня чувствовала под ней крошечные косточки. Ее мать всегда обладала такой силой, что видеть ее в столь беспомощном состоянии было невыносимо.
Тоня промокнула уголки глаз рукавом пальто, и снова посмотрела на врача, ища утешения. Тот что-то насвистывал себе под нос, заполняя карту.
Тоня попыталась ободрить себя этим отсутствием озабоченности в поведении врача. Она наблюдала, как он пальцами открывает матери веки и светит фонариком на зрачки. Они оставались полностью расширенными. Лицо врача не выражало никаких эмоций.
Она решила, что если б все было очень серьезно, он не был бы таким безразличным.
Врач улыбнулся ей, похлопал по плечу и вышел из палаты. Тоня снова посмотрела на мать. Та пыталась дышать, несмотря на кислородные трубки в носу, с каждой секундой лицо у нее серело все сильнее. Тоня села на край больничной койки, продолжая держать мать за ее крошечную руку.
Поправила ей подушку, наклонилась и поцеловала в лоб. Слезы, наконец, хлынули и не останавливались, пока она не уснула, свернувшись клубком рядом с матерью и слушая ее затрудненное дыхание.
Глава вторая
Хоспис "Сестры Великой Филадельфии" находился в историческом районе Джермантаун, в непосредственной близости от Виссахиксона и Маунт-Эйри. В эту часть города Нацинет никогда не заезжала. Дома здесь были старые, но красивые. Колониальные особняки стояли всего в нескольких кварталах от старых кирпичных домов, где жили солдаты войны за независимость. Даже здания, давно не знавшие ремонта, сохранили следы прежней красоты. Это были не те наспех построенные, обшитые алюминиевым сайдингом типовые дома, которые производят сегодня. Она представить себе не могла, что некоторым из них уже по сотне лет.
Вдоль каждой улицы стояли сахарные клены, черные березы, белые и красные дубы, кишащие рыскающими в поисках желудей белками. В это время года их листья уже отливали огнем и золотом. Делая вдох, Нацинет чувствовала запах листвы и свежескошенной травы. Это напомнило ей о ее представлении об Америке, до ее приезда сюда. То, что она обнаружила, было далеко от реальности.
Здание, в котором размещался хоспис, было старой плантацией, служившей теперь домом для престарелых. Это было трехэтажное здание с причудливыми карнизами и колоннами - сочетание георгианского стиля и итальянского загородного палаццо с большим арочным входом. Старая каменная облицовка местами осыпалась. Фасад здания до окон второго этажа был покрыт плющом. Нацинет остановилась, восхищаясь красотой этого места.
Оно было тихим и даже немного строгим и аскетичным, из-за своего, несомненно, квакерского наследия. И все же оно обладало удивительным шармом. Ей было грустно от того, что такое очаровательное здание теперь было превращено в дом, куда никому не нужные люди приходили умирать.
Нацинет поднялась по длинной подъездной дорожке к крыльцу и позвонила. Женщина в старомодной форме медсестры открыла дверь. Белая юбка, белые чулки, белые, громоздкие туфли, в комплекте с одной из тех старых медсестринских шляп, с черной полоской и маленькими крылышками. Женщина выглядела так же старой, как здание, в дверях которого она стояла, и такой же крепкой. Она настолько естественно вписывалась в старую плантацию, словно была его неотъемлемой частью, наряду с дубовыми дверями и окнами из свинцового стекла.
У нее были светлые волосы, с проглядывающими тут и там седыми прядями. Глубокие морщинки в уголках глаз с годами разрослись и слились с другими морщинами и бороздами, образовав у нее на лице нечто похожее на паутину. На кончике носа ненадежно держались очки в проволочной оправе. Вид у нее был невероятно древний, отчего она походила скорее на одну из пациенток, чем на попечительницу. Она определенно была старше многих своих подопечных.
- Да? Чем могу вам помочь?
Улыбка у нее была на удивление живой и дружелюбной. Ее глаза улыбались вместе с ней. Нацинет встречала не так много дружелюбных людей, с тех пор как приехала в Америку. Большинство их тех, с кем она познакомилась в Филадельфии, вели себя сперва враждебно и настороженно, будто боялись, что она собирается отнять у них что-то. За
