своей невесте, но оказалось, ожидания не оправдались…
От костюма несло табачной вонью, словно он долгое время провалялся под грудой окурков. Дед снял весь праздничный наряд, нашел домашнюю одежду, перенарядился. Праздничное выбросил за дверь.
«Околпачить захотела деда. Нет, он не из последних дураков. Спаивали, хотели покуражиться за мой счет, не сработалось. На свадебное платье она потратилась… Из марли сметала. "Сотню с лишним отвалила". Дед разбирается в материях, без очков еще заголовки в газете читает».
Он выпил водки и затопил плиту. Ходики стояли. Наручных часов не было: потерял или сняли, если не сунул в пиджак. Радио молчало. На улице прошумела машина, но была ли то доярочная, он не знал, не мог определить время.
«Зачем тебе время? Гости должны явиться? Планировалось на второй день тут шабашить. Не выйдет. Гуляй со своей сворой на дому, Нинка Постнова…»
Он прикоснулся повторно к бутылке, пожевал студня с хлебом и сел к топке. Красиво бегал по дровам огонь. С его пламенем вспомнилось, как на речушке горел деревянный мост и он проскочил по нему. Горели хлеба, деревни, города, вагоны, горели танки, самолеты, горели люди…
«А ты не сгорел, Петров. Ты остался. А скажи мне, зачем ты остался? Чтобы в этой грязи поваляться? Льготами пользоваться, спокойно отдыхать в горячую пору? А, не выйдет такое, Петров! В крови война купала — и в такое болото влезть… Сейчас ты у меня получишь, Петров… сейчас получишь».
Дед разворошил дрова, приподнялся, покачнувшись, взял с полки удостоверение ветерана войны и бросил на угли.
«Вот тебе льготы! Будешь ты у меня доступом пользоваться, без очередей из-под носа забирать колбаску… Веники вязать пойдешь… Тесть до последнего дня вязал, не знал льгот… Все возместишь…»
В репродукторе зашуршало, щелкнуло, и наступила тишина. Через минуту-другую заговорят, но такими долгими кажутся радиоперерывы, что начинают оживать от томительного ожидания все нервы. «Стало быть, утро. Шесть объявят… А что же светло на дворе? — Дед Казанок отвел угол занавески и поразился белизне, чистоте заоконного полевого простора. Земля лежала под первым снегом. Первоснежьем, словно в детстве, обрадовало и облегчило душу. — Никаких следов не осталось… Хорошо, дурак Петров. Спать до понедельника. В понедельник на почту. Телеграмму дочери, отдать все до копейки. А не приедет… Приедет, должна приехать». Проспать деду Казанку до понедельника не удалось. Первым к нему постучался Витя-дурак. Дед хотел отдать ему свой свадебный костюм, но удержался. Зачем дураку костюм? Чего доброго, за умного будут принимать, не провезут бесплатно в автобусе, по дураку и одежа… Он подержал костюм в руках, пошарил в карманах. Брал на подарок детям сто рублей. А дарил, нет ли, разом не мог вспомнить, опять перебирал свадебную суету. Там снимал пиджак. Малый относил его куда-то. Он большой, смышленый. Мать не раз девочку подзывала, могла передать на сохранение. Девочке попадут — ладно. Девочку он готов поддержать, только бы по материнскому следу не пошла. Какое наследство потянется. На каждого потом участкового прикрепляй — и не направить будет их на ладную жизнь. Просыпался он в заботе об овцах, но следить по белому снегу не стал, чтобы не показать, что дома. Пусть ищут, гадают свое… Ему приснился участковый. Он появился на свадьбе, вынул из кобуры овечьи ножницы и принялся стричь гостей, начал со старой Макаки, сильно визжавшей. Дед Казанок проснулся, когда милицонер сдавил его голову сильными пальцами. В окно барабанила Маруся и кричала: — Дядь Федь, дядь Федь, художник Павлуха застрелился. — Как это? С ума, что ль все посходили? Как же чучела, кому их делать?
Потом стучалась невеста, но он не отзывался…
В репродукторе зашуршало, щелкнуло, и наступила тишина. Через минуту-другую заговорят, но такими долгими кажутся радиоперерывы, что начинают оживать от томительного ожидания все нервы. «Стало быть, утро. Шесть объявят… А что же светло на дворе? — Дед Казанок отвел угол занавески и поразился белизне, чистоте заоконного полевого простора. Земля лежала под первым снегом. Первоснежьем, словно в детстве, обрадовало и облегчило душу. — Никаких следов не осталось… Хорошо, дурак Петров. Спать до понедельника. В понедельник на почту. Телеграмму дочери, отдать все до копейки. А не приедет… Приедет, должна приехать». Проспать деду Казанку до понедельника не удалось. Первым к нему постучался Витя-дурак. Дед хотел отдать ему свой свадебный костюм, но удержался. Зачем дураку костюм? Чего доброго, за умного будут принимать, не провезут бесплатно в автобусе, по дураку и одежа… Он подержал костюм в руках, пошарил в карманах. Брал на подарок детям сто рублей. А дарил, нет ли, разом не мог вспомнить, опять перебирал свадебную суету. Там снимал пиджак. Малый относил его куда-то. Он большой, смышленый. Мать не раз девочку подзывала, могла передать на сохранение. Девочке попадут — ладно. Девочку он готов поддержать, только бы по материнскому следу не пошла. Какое наследство потянется. На каждого потом участкового прикрепляй — и не направить будет их на ладную жизнь. Просыпался он в заботе об овцах, но следить по белому снегу не стал, чтобы не показать, что дома. Пусть ищут, гадают свое… Ему приснился участковый. Он появился на свадьбе, вынул из кобуры овечьи ножницы и принялся стричь гостей, начал со старой Макаки, сильно визжавшей. Дед Казанок проснулся, когда милицонер сдавил его голову сильными пальцами. В окно барабанила Маруся и кричала: — Дядь Федь, дядь Федь, художник Павлуха застрелился. — Как это? С ума, что ль все посходили? Как же чучела, кому их делать?
Потом стучалась невеста, но он не отзывался…
1985/86 гг.
