без нужды. И так все было ясно.

А потом и вовсе не до новостей стало. Врачей — действующих хирургов — катастрофически не хватало, так что вскоре после начала боев в Вене, Николай Евграфович не просто «встал к станку» — он и так оперировал все время — а за тем «станком», крытым белой эмалью столом во втором операционном зале, что называется, прописался^[3]. И уже через 2–3 дня перестал думать о чем-либо вообще, кроме, разумеется, операционного поля — пропади оно пропадом! — оказавшегося перед глазами в данный конкретный момент времени.

— Николай Евграфович! — Голос старшей сестры вырвал его из забытья.

Стеймацкий попытался сфокусировать взгляд уставших глаз на лице Веры Анатольевны и вообще понять, где он теперь находится и почему? Как оказалось, задремал он прямо за столом в ординаторской, куда зашел «буквально на секунду». Зашел, присел к столу, отхлебнул горячего чая из стакана в мельхиоровом подстаканнике, закурил папиросу и… заснул. Папироска, все еще зажатая в желтых от дезинфицирующего раствора пальцах, прогорела до мундштука и погасла. Чай остыл. А он, уснув, так и сидел за столом, откинувшись на высокую спинку стула.

— Николай Евграфович! Профессор! — Синицына никогда не называла его ни господином полковником, ни тем более господином начальником.

— Да, — отозвался Стеймацкий, чувствуя неприятную сухость во рту. Отпил глоток холодного чая из стакана и снова посмотрел на верную свою Синицыну. — Слушаю вас, Вера Анатольевна. Что-то случилось?

— Тут, — ответила Синицына, проявляя, прямо скажем, не свойственную ей растерянность. — Вот…

И показала рукой куда-то в сторону.

— Господин полковник! — Этот голос окончательно вырвал Стеймацкого из полузабытья, в котором он теперь находился. Властный и одновременно какой-то холодно-равнодушный голос этот ударил по напряженным нервам профессора, заставив их буквально завибрировать.

Николай Евграфович вздрогнул и резко обернулся. Там, куда указывала Синицына, стояли три совершенно незнакомых Стеймацкому человека, присутствия коих здесь и сейчас он никак не предполагал. Голос, так не понравившийся профессору, принадлежал молодому казачьему полковнику, в полевом серо-зеленом комбинезоне с маскировочными разводами, но с черным шевроном на рукаве, от вида которого по позвоночнику тут же пробежал предательский холодок. О черных казаках по фронту ходила дурная слава. Разумеется, никто не сомневался ни в отчаянном мужестве, ни в боевых качествах этих отборных бойцов каганата. Однако при всем при том, даже свои полагали черных казаков жестокими и совершенно отмороженными головорезами, не жалеющих ни своей собственной, ни, тем более, чужой крови и бравшими пленных только затем, чтобы допросить бьющийся от ужаса и боли кусок человеческого мяса, еще недавно бывший солдатом или офицером вражеской армии. Глаза у полковника были под стать голосу: желтовато-золотистые, звериные, они завораживали полыхавшим в них огнем холодной ярости и вызывали у заглянувшего в них приступ животного страха. Так что Николай Евграфович от внезапно нахлынувших на него чувств, едва не пропустил двух других визитеров, стоявших ближе к двери: старого, но крепкого еще на вид генерал-полковника с лейб-гвардейским аксельбантом и неопределенного возраста штатского с равнодушным лицом, по которому трудно было определить не только возраст этого невнятного господина, но и то, зачем он мог сюда теперь пожаловать.

— Полковник Шуг, — представился между тем казак, чуть склонив голову. — Генерал-полковник Уваров. У нас к вам, господин полковник, неотложное дело.

Николай Евграфович, уж, на что был человек совершенно штатский, хоть и обряженный в форму, да еще к тому же и смертельно усталый, при виде свитского генерала подскочил со стула и попытался вытянуться в струнку. Впрочем, вышло это у него неважнецки, но, как сразу же выяснилось, можно было и не стараться.

— Без чинов! — быстро сказал генерал-полковник вполне еще звучным баритоном и сделал два шага вперед, оставив так и не представленного Стеймацкому штатского у дверей. — К вам, профессор, должен был поступить сегодня один войсковой старшина^[4]…

— Войсковой старшина? — переспросил озадаченный вопросом Стеймацкий и беспомощно оглянулся на Синицыну. — Вполне возможно… Вера Анатольевна, голубушка…

Но Синицыной объяснять ничего не пришлось.

— Сейчас, господин полковник, — отчеканила она и опрометью бросилась вон, что при ее росте и комплекции — а Вера Анатольевна была дамой не просто крупной, а очень крупной — выглядело весьма впечатляюще.

— Минуту, господа, — сказал Николай Евграфович, когда за Синицыной с треском захлопнулась дверь. — Сами понимаете… В разгар боев… Мы транспорты в тыл формировать не успеваем, а тут еще…

Он хотел было сказать про бомбежки, но в последний момент решил не касаться этой темы, но зато вспомнил наконец кто здесь хозяин.

— Присаживайтесь, господа, — предложил он, указывая на стулья. — Прошу вас, а про офицера вашего госпожа Синицына сейчас все разузнает. Она здесь старшая сестра, ей и карты, так сказать, в руки.

— Благодарю вас, профессор, — кивнул генерал и посмотрел на штатского. — Присядем?

— Пожалуй, — тихо ответил неназванный по имени человек в светлом партикулярном костюме и первым сел на стоявший у стены стул, а Николай Евграфович вдруг подумал, что мужчина этот должен быть гораздо старше, чем, кажется.

«Просто конституция такая», — неуверенно подумал он, с трудом отрывая взгляд от штатского и переводя его на успевшего между тем присесть к столу генерала.

— Приказать, чаю? — спросил Стеймацкий.

— Спасибо, — так же тихо ответил сразу за всех неизвестный. — Не надо.

«Ну не надо, так не надо…»

Полковник Шуг только хмыкнул и вытащил из кармана золотой портсигар.

— Здесь можно курить? — Спросил, игнорируя стоящую на столе пепельницу, полную окурков, и зажег спичку, только после кивка профессора. — Благодарю вас.

Садиться он не стал, но и стоять, как столб посреди ординаторской не остался, а пошел неторопливо к окну. Закурил и генерал-полковник.

Николай Евграфович с минуту постоял, переводя взгляд с одного на другого, потом мысленно пожал плечами и, взяв со стола початую пачку «Турана», закурил тоже. И только затянувшись, обратил наконец внимание на тот факт, что, кроме них четверых, в ординаторской не было ни души. Куда делись все остальные врачи, он не знал. Возможно, что их не было здесь уже тогда, когда пожаловали гости, но могло случиться и так, что господа армейские лекари — «и дамы», — добавил он про себя, вспомнив об анестезиологе