рассматриваю косую табличку на ее двери. Люблю ли я ее фамилию — Агапова? Пожалуй, да — как-то добавляет ей простоты... Нажал. Открыла. В халате, нечесанная. Старая, в сущности, женщина. Протянул ей тортик.
— Поздравляю с днем рождения!
— Внима-ательный!
И, кроме этого протяжного звука, мне ничего больше не надо!
...Помню, как она сидела в этом же халате перед зеркалом и лукаво спрашивала: «Как сегодня надо выглядеть — с блядинкой или без?»
Я вхожу в комнату. И мы встречаемся взглядами в этом же самом зеркале и отводим глаза. Ага — и Мотя тут: разговаривает по телефону! Притулился тут вместо сына-суворовца!
Вообще-то, она вышла замуж за модного голландского фотографа со сложной фамилией, состоящей из одних «X», но предпочитает жить здесь. Губа не дура! (У него.) Я злобно оглядываю квартиру: да-а... нехорошо я наследил в этой комнате, нехорошо!.. Надо и в другой наследить, чтобы там тоже было нехорошо!
Раскрывает тортик. Швыряет на стол.
— Опять «это»?
Помнит! (Самое главное про меня!) А кому еще помнить?
— Засунь это своей Луше!.. Ага, ревнует!
Мотя разговаривает по телефону как всегда патетически-возмущенно. Что возмущает его теперь (после того, как он все уже разоблачил)? Теперь, когда он потерял свое значение как «совесть народа», ему остается разоблачать самое дорогое — женщин! Тяжело — но что делать? Не может же он жить, стоя на месте: без движения, без разоблачения? А поскольку желанней этой темы нет — он делает это с пристрастием и сладострастием:
— ...халат грязный, титьки наружу!
Это о продавщице... Через некоторое время:
— ...разложить бы этих дрянных девчонок, что пачкают асфальт, прямо на их рисунках и по попкам ремнем!
...Размечтался. Потом, оскорбленный (моим приходом?), куда-то уходит, сказав, что вскоре вернется. Мы сидим с Лялей на балконе и глядим, как по озеру на водном велосипеде, набычив голову и попыхивая трубкой, Мотя настигает какую-то нимфу... надеемся — с воспитательной целью?
Смеемся... Читаю Ляле свой дневник за последний месяц: Первое — пусто, Второе — ничего, Третье — ничего, Четвертое — ничего, Пятое — ничего, Шестое — убил комара, Седьмое — убил комара, Восьмое — убил комара, Девятое — убил, Десятое — убил, Одиннадцатое — убил!
Опять смеемся. Потом перелистываю записную книжку — надо срочно позвонить по делу, — и тут одна пленница делает попытку убежать из моего гарема — выпархивает листок.
— Куда-а-а?! — я злобно запихиваю его обратно, смеемся.
— Ну а честно, скажи, — допытываюсь я, — мужики больше не пристают?
— Почему же? — удивляется она. — Только вчера двое с криком «С лица не воду пить!» гнались по бульвару.
— С чьего лица-то воду не пить? — придираюсь я.
— Не знаю... надо было остановиться, спросить! — хохочет она.
И снова проступают ее холмы... Все, хватит, отхолмилась уже!
— А все-таки хорошо, — через некоторое время говорит она, — что мы остановились; почувствовали границу, за которой — лишь чушь, ерунда! Сколько бы дров наломали под флагом «великой любви»! А так — сколько горя сэкономили, сколько дури! Сколько бы «обязаловки» делать пришлось, доказывать что-то всем на свете и самим себе. Фу! Хорошо!.. Как я люблю-то тебя, что ты все правильно сделал, все понял.
— А я-то тебя как люблю!
Я тянусь к ней... но руку словно перерезает серебряный звон стоящего между нами телефона. Ляля усмехается, берет трубку. Слушает, протягивает мне.
— Тебя — Ева.
