следствия по делу поджигателей и убийц и для восстановления в городе порядка.

– Этот Чиполла был вашим доверенным лицом? – резко спросил его судебный следователь.

– Но вы, ведь, понимаете… Он подпал под дурное влияние…

– Вы защищаете его?

– Нет, нет, я не защищаю; я только объясняю… Я сам никогда не поверил бы…

– А трубы? Ведь, вы сами доставили их?

– Доставил? Вы же знаете, как делаются подобные вещи. Председатель… даром не выбирают в председатели, надо покрывать расходы клуба.

– А шорник Бракко?

– Неужели вы думаете…

– Вы, ведь, понимаете, вы же знаете, неужели вы думаете! Но я не понимаю, я не знаю, я не думаю ничего. Я требую у вас показания, фактов, разъяснений. Вы гласный и председатель Клуба Отставных, а в то же время вы точно воды в рот набрали. Что, вы боитесь, что ли? Вы все, господа, сперва наделаете бед, раздуете огонь ради своего тщеславия и интересов, а затем, когда огонь разгорелся и власти являются для производства следствия и обнаружения виновных, то вы молчите и не даете судебным властям разъяснений, а потом обрушиваетесь на них и на правительство.

– Но мне сожгли дом, меня разорили! Я сам только чудом остался жив! – прошептал кавалер.

– Так говорите же, назовите кого-нибудь. Что, вы боитесь, что ли?

Конечно, он боялся, так же, как другие господа!

Донна Беатриса внушила ему:

– Не компрометируйте себя! Солдаты уйдут в конце концов, а мы-то останемся здесь.

И кавалер мысленно повторял перед судебным следователем совет жены: – Не компрометируйте себя!

Он думал также о дочери. Страх объединил всех кавалеров в тесный союз, и отцу молодого Винченцино было теперь совсем не до оппозиции, городской думы и труб, уже конфискованных правительством. Он желал теперь поспешить с браком, которому противился еще несколько недель тому назад; кавалер и донна Беатриса были очень довольны этим. Свадьба должна была состояться скромно и без приглашений тотчас же по окончании ремонта дома и обстановки и положила бы камень на прошлое при условии, что кавалер не будет принимать участия в выборах и в общественной деятельности.

– Надо предоставить эти дела дуракам или тем, у кого есть охота возиться с ними и которые сумеют выпутаться при всяких обстоятельствах. А нам нечего попусту тратить время. Городские дела – ничьи дела!

– Совершенно верно. Я вполне согласен с вами, – отвечал кавалер, хотя в глубине души он держался совсем иного мнения.

После того, как приговоры суда обрушились на виновных хуже града, осудив их довольно слепо, как бывает обыкновенно в подобных случаях, и когда страх улегся, мошенники стали понемногу поднимать головы, делая вид, что жертвуют собою, забирая опять в свои руки бразды правления в думе.

– Хотите держать пари, что каретник снова будет городским головою? – говорила донна Беатриса с горечью в голосе.

– Мне это безразлично. Пусть делают его королем, императором, папою!

Кавалер делал крестное знамение, точно хотел отогнать от себя дьявольское искушение снова принять участие в делах города.

Но в разговоре с отцом Винченцино чувство обиды сдавливало ему горло.

– Хотите держать пари, что каретник снова будет городским головою? – повторял он подобно жене.

И все их прекрасные планы рухнули, когда сын каретника отказался явиться в дом кавалера для совершения гражданского бракосочетания его дочери, как это делалось всегда до последнего времени.

– Дорогой кавалер, закон одинаков для всех людей. Городская дума служит для всеобщего пользования, и вам не должно быть стыдно являться сюда.

Теперь он проповедовал: закон одинаков для всех. Очень хорошо, великолепно!

– Вот видите? – сказал кавалер свекру дочери. – Нас чуть не насильно вынуждают делать то, чего мы не хотим.

Отец Винченцино согласился с ним, сжав губы, прищуря глаза и покачав головою. Когда свадебная церемония кончилась, он с напускною важностью попрощался с городским головою, повторяя: – благодарю вас, благодарю вас! – что означало:

– До свиданья на предстоящих выборах.

Он вспоминал с сожалением даже о звучных трубах Клуба Отставных и о их громком таратата, которое приводило его в бешенство два года тому назад.