Рать порубежная. Казаки Ивана Грозного

ПРОЛОГ

...теперь у них первейший муж, наиболее пригодный для военных дел,

некто князь Дмитрий Иванович Хворостинин, воин старый и опытный.

1589 г. Джильс Флетчер,

посол английской королевы Елизаветы I

 полутёмной келье Троице-Сергиевой обители, на скромном одре, лежал потомок Ярославского княжеского дома — Дмитрий Иванович Хворостинин. Смертельный недуг и возрастная немощь приковали закалённого в ратных делах воеводу к ложу. Утомлённый мирской жизнью, на шестом десятке лет принял он постриг. Обычай пришёл на Русь из Византии, где нередко христианские воины после ратной службы уходили в монастыри, дабы отмолить грехи, содеянные на полях сражений. В схиме приобрёл Дмитрий Иванович новое имя Дионисий и вот теперь, в преддверии собственной кончины, ожидал суда. Не царского, не в Разрядном приказе, суда Божьего. Перед ним — Господом — готовился держать ответ за прожитое. Лежал и думал о том, что скажет у врат в иной мир, о чём поведает.

Луч солнца проник в узкое оконце, упал на бледное, покрытое морщинами лицо, осветил русые с обильной проседью волосы, окладистую бороду, прямой заострившийся от хворобы нос и тонкие с болезненной синью губы. Ясные не по годам голубые глаза князя устремлены в потолок. Вспоминал, словно чётки перебирал, минувшие лета, отыскивал в них доброе и худое. Промелькнуло быстрой чередой малолетство, детские игры. Встали пред очами братья: Фёдор, Андрей, Пётр. Беззаботное, радостное было время. Росли вместе, стояли друг за друга, но случалось, и ссорились. Другое плохо, ссоры остались и во взрослости. Был грех, судились из-за имущества. Негоже, только назад не вернёшься, локтя не укусишь. И перед покойными родителями стыдно. Вспомнилось доброе округлое лицо матушки, отец. Батюшка, Иван Михайлович, был верным слугой царю и государству Московскому, чему учил и чад своих. Они отца не опозорили, все четверо выросли в мужей достойных, службой прославили род Хворостининых. Явились в думах и свои сыны: Григорий, Иван, Юрий. А наставил ли он и покойная жена Евдокия Никитишна детей на путь истинный?

На миг накатило, перехватило дыхание, из груди вырвался тихий стон. Болезнь шла на приступ, князь держался, как некогда на полях ратных супротив злого ворога, стоял, будто осаждённая крепость, кои не раз оборонял от находников. Превозмогая недуг, сжал кулаки, выдохнул. Отпустило. Нахмурился.

«Запамятовал, о чём думал? Поди, и не вспомнить... Ах да, о детях. За потомство по сию пору стыдно не было, все пристроены. Дочь-то вона замужем за Стёпкой Годуновым, а Борис Фёдорович шурином нынешнему царю Фёдору Ивановичу приходится, и влияние на самодержца имеет немалое».

За родство Хворостинины держатся: за Годуновых горой, а посему и милости имеют немалые. Теперь и споры местнические, на кои князь в былые годы потратил уйму времени, решать проще. Ныне Хворостинины взлетели высоко, как никогда прежде.

«Как бы падать низко не пришлось. Судьба что пёс, то ластится, то кусает».

Князь вздохнул. Ему в царствование прежнего правителя Ивана Васильевича пришлось не только почёта и славы вкусить, но и опалы.

«Опала-то опала, да голова на плахе не лежала, как у иных мужей высоких. Много их под топор царского гнева попало. Не зря народ молвит: «Близ царя — близ смерти». Меня Бог миловал, только обида осталась. А ведь пятнадцати лет от роду стал служить покойному. С сотников начинал. По приказу государеву берег рубежи южные от крымчаков и ногайцев, ходил на черемису и казанских татар, воевал в Ливонии, был лучшим из опричных воевод, да и земским не уступал... Было время, ушло, и правитель московский ушёл. Шестью летами ранее почил в Бозе грозный царь, и моя пора приспела. Эх, был дуб, а стал сруб: время прибудет — и того не будет. Добро, перед смертью успел славно побиться. Повеселился под Нарвой и Ивангородом, одолел-таки шведского воеводу Густова Банера. Только зачтётся ли это в заслугу перед Господом?»

Ответить на свой вопрос не успел. Вошёл белобрысый монашек:

— Отче Дионисий. У врат монастырских казак стоит, разбойного виду. Вас спрашивает.

Князь хотел ответить, не смог, ссохлось горло. Указал на кувшин с водой. Монашек кинулся к столику в изголовье ложа, налил в чашу, поднёс к губам больного. Хворостинин глотнул раз, другой, отстранился, негромко спросил:

— Кто таков? Что молвит?

— Свидеться желает. Дороней Безухим назвался.

Князь слабо улыбнулся:

— Зови. Настоятель препятствовать не станет.

Монашек удалился. Взор бывшего воеводы вновь вскинулся к потолку.

«Вот оно, главное! Вот с чем и перед Богом предстать не стыдно».

Это была его последняя ясная мысль. Боль вернулась, захлестнула, бросила во тьму...

* * *

Чернец вернулся в сопровождении пожилого мужа, сухопарого, угрюмого вида, судя по одежде — казака. Лицо бывалого вояки обезображивал шрам. Розоватая борозда протянулась через лоб к правому виску. Прищуренный вследствие ранения правый глаз добавлял его виду ещё большей суровости, что несколько пугало молодого инока. Монашек остановился у входа, робко глянул на казака и со словами:

— Надобно соизволения испросить, — скользнул в келью. Казак переминался с ноги на ногу, ждал. Ожидание было недолгим. Монашек вернулся. Его бледное лицо выражало волнение и растерянность.

— Отец Дионисий упокоился. Беда-то какая, Господи! Игумена, игумена известить немедля...

Чернец засеменил прочь, оставляя гостя одного. Казак шагнул в келью. Взгляд упал на деревянное ложе. Там покоилось, теперь уже бренное, тело того, с кем не раз сводила его судьба, с кем заедино приходилось биться супротив врагов и кого почитал он — Дороня Безухий — за воина и воеводу великого. Переложив отороченную бараньим мехом красноверхую шапку в левую руку, Дороня широко перекрестился.

— Упокойся с миром, Дмитрий Иванович. Прости, не суждено проводить тебя в последний путь. — Казак низко поклонился. — Прощай, воевода...

Он не помнил, как пробирался между богомольцами и убогими, как покинул пределы обители. Слёзы застлали глаза, голова отяжелела, будто после доброй попойки. За воротами силы покинули его. Слабость в членах заставила присесть. Дороня прислонился спиной к шершавой, белого камня, монастырской стене, утёр впалые влажные от слёз щёки, устремил взгляд вдаль. Память птицей унесла его